Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский
— Ваше сиятельство, ваше сиятельство!
Галди высовывает голову из кареты.
— Нет, — коротко бросает он, — в твоем возрасте человеку лучше сидеть дома.
— Но, ваше сиятельство, как же вы обойдетесь без меня, ведь даже одеться не сможете сами… сиятельнейшая госпожа, не бросайте…
Барон подает знак кучеру, и тот трогает лошадей. Бадалик, согнувшись в поклоне, стоит возле парадного подъезда, зажав в руке шляпу. Проглянувшее из-за туч солнце на миг ослепительно засияло на железной крыше водокачки. Подводы, скрипя, катятся прямо по желтому гравию: раньше там ездить не разрешалось — каждое утро аллеи разравнивали граблями. Серый ржет, рвется. Оба жандарма шагают следом, замыкая шествие. Йожеф все еще держит чемодан в руке, затем ставит его на дорожку и садится на него с видом человека, у которого нет пути ни вперед, ни назад. Мне жаль старика. Пожалуй, больше, чем Дорнича. Сломанная челюсть срастется, а чувство отверженности не пройдет никогда. Он пристально смотрит вслед удаляющейся веренице подвод, освещенный холодными искрящимися лучами солнца, и на фоне зеленых, вопреки поздней осени, кустов напоминает нахохлившуюся черную старую птицу. Батраки помогают Дорничу подняться, ведут его к колодцу. Кто-то кричит: «Сбегайте за врачом!» Тощая жена Дорнича, увидя вблизи лицо мужа, как подкошенная, со стоном падает на землю. Неплохо было бы послать кого-нибудь в город и, кстати, известить Клари. О чем известить? О том, что я совсем рядом, — нельзя. Что жив и здоров? Ерунда, мне вовсе не этого хочется — никакое послание не заменит близости упругого Клариного тела. Мною овладевают злость и досада: черт возьми, ни разу не переспав с ней, возможно, придется подохнуть здесь, на этом проклятом винограднике, и унести с собой в преисподнюю, — в преддверии исполнения желаний, — горячее чувство, давно терзающее меня. «Сочельник, рождество…» Почему мне опять приходит на ум эта песенка? Клари сама моделировала и белую шубку, и белое подвенечное платье из тяжелого муара, днями напролет возилась с ним, раздумывая сделать ли ворот высоким, на пуговках, или с небольшим декольте. Она сидела на тахте, поджав под себя стройные ноги, а я напротив, за небольшим столиком, заваленным рисунками всевозможных фасонов, не в силах оторвать взгляд от ее красиво очерченных тугих бедер. «Я хочу, чтоб на нашей свадьбе все было белым, чтоб весь мир был светлым-светлым. Мы поедем на санках через площадь, по Церковной улице, звеня бубенцами. Эрне, милый, если ты меня по-настоящему любишь, позаботься о белых лошадях, если нигде не найдешь, попроси у барона, он тебе не откажет». Клари ни разу еще не заикнулась о нашей совместной жизни, о том, что мы будем делать, о чем беседовать, куда вместе ходить. Казалось, будто она не думала об этом, а если и думала, то не высказывала вслух. Все ее внимание было поглощено мебелью, одеждой, занавесками, столовыми приборами. Не раз мне приходило в голову, что мы с ней — весьма несущественное приложение к окружающему нас миру вещей. Что это — извращенное понимание обязанностей хозяйки дома? Или умышленное, сознательное сдерживание чего-то иного? Помню, однажды мне безумно захотелось погладить ее ноги выше колен. Она засмеялась и шлепнула меня по руке, мол, не смейте, сударь, вам пока еще не дозволено. Даже в отведенной для нас комнате с окнами в сад стоило мне только посмотреть на широкую, массивную тахту, как она тотчас тащила меня прочь, хотя глаза у самой расширялись и в коричневых зрачках вспыхивали огоньки. Что за блажь лезет в голову! И именно сейчас… Неужели все это было тонкой игрой взбалмошной барышни? Или она и в самом деле скромница и целомудренная девушка, какую так упорно разыгрывает из себя? Не ниже пояса…
Йожеф, все так же нахохлившись, сидит на чемодане; у Мандорской переправы продолжается перестрелка, над городом клубится пар, словно человеческое дыхание на морозе. Галлаи прислушивается, потом сплевывает и произносит:
— Вот увидите, они окружат нас. Мы ждем их с фронта, а они ударят с тыла. Дадут нам под зад коленкой. Не ахти какое удачное место эта винокурня.
— Paulo maiora canamus[53], — мрачно изрекает Геза. — Мне совершенно безразлично, с какой стороны придет гибель… Все-таки ужасно после шестисот сорока лет уезжать отсюда на подводах… Как квартирант, которого вышвырнули на улицу. Но он был хоть настоящим барином. А теперь тут останутся одни суррогаты, хамы в отутюженных брюках.
Деше пожимает плечами.
— Так было всегда. Стоит черту забрать великого монарха, как на смену ему появляются царьки помельче.
— Какая ерунда, — резко возражает Фешюш-Яро, — мелкие, великие… Этому пришел конец, все станут равными, никто не будет помыкать другим, разум — вот что будет руководить людьми… Да, взаимно и всеми осознанная необходимость!
Галлаи склабится.
— Давай, давай, проповедуй этим глухим червякам, чтобы они своим умом жили. Ей-богу, со смеху умереть можно. Да ведь они начнут запрягать лошадей и спереди, и сзади, да еще пристяжных возьмут, и каждый будет тянуть в свою сторону, глупец. Разум! В очко играть и то вернее, там хоть надежда есть — повезет или не повезет. Но апеллировать к тому, чем обладает один из ста, знаешь ли…
Геза, вдруг спохватившись, хлопает себя по лбу: мол, какого черта я здесь торчу — убегает в дом и тут же возвращается с сумкой. Не успеваем мы опомниться, как он уже мчит по парку к батрацким лачугам.
Деше порывается что-то крикнуть ему вслед, но передумывает. Да, он не вправе запретить Гезе оказать помощь кучеру.
— Это… рискованно? — беспокойно мигая глазами, спрашивает Фешюш-Яро. — Еще кого-нибудь приведет на нашу голову.
— Конечно, рискованно, — сердито отвечает Деше и уходит в дом.
К моменту возвращения Гезы Галлаи вовсю занят приготовлением лечо. Он собрал вокруг винокурни прихваченную морозом паприку, помидоры и варит их — все же так лучше, чем жрать всухомятку. О том, чтобы помыть овощи, лейтенант вспомнил лишь после того, как накрошил их в кастрюлю. Но это его нисколько не смущает, все равно микробы изжарятся в расплавленном жире. Выполнять обязанности повара и отдавать распоряжения двум помощникам, видимо, доставляет Галлаи большое удовольствие. Он ловко нарезает кружочками колбасу, тонкими дольками сало, не спеша заправляет всем этим лечо и, раздувая широкие, как у жеребца, ноздри, обещает приготовить пищу богов, от которой сам святой Петр наверняка облизал бы пальчики.
— Ужасный перелом, — помыв руки и закурив, сообщает Геза. — Даже если срастется… Я велел отцу прихватить штатскую одежду, когда он поедет вечером сюда. Вам лучше расстаться со своей формой.
Галлаи отходит от печки.
— Что
