Повести монгольских писателей. Том второй - Пурэвийн Хорло

— Погоди, Жалбу, а зачем же жечь швейную машинку и патефон? Они же совсем новенькие!

Удар тяжелого кнутовища сбил Юндэна с ног.

Так Юндэн с товарищами оказался в руках врагов.

…Он уже не шел, а почти все время бежал, путаясь в длинных полах дэла. Во рту у Юндэна пересохло, губы потрескались, по щекам катил горячий пот. Наконец он увидел цепочку каравана. Он снова упал. «Эх, — вздохнул он, с трудом поднимаясь на ноги и жадно вглядываясь в окружавший его огромный и прекрасный мир. — Все равно я не могу оставить своих товарищей. Раз я ничем не могу им помочь, то, по крайней мере, умру вместе с ними. Я — не Дэвэху, враг, скрывавшийся под личиной революционера. Я — солдат, я давал клятву верности родине, и я не приму милости от Жалбу!»

Юндэн шел с великим трудом — он окончательно выбился из сил. И тут он увидал своих четверых товарищей. Они стояли на высоком берегу реки. К их груди были приставлены стволы винтовок.

— Подождите! — что есть силы закричал Юндэн. Он бросился к берегу и стал рядом с друзьями.

Солнце заливало долину. Ширнин коснулся ногой Юндэна.

— Можешь считать себя членом партии, Юндэн, — сказал он тихо. Когда-то Юндэн говорил ему, что мечтает вступить в партию. Теперь эта мечта сбылась.

Юндэн расправил плечи.

— Мы умираем, товарищи, — громко воскликнул он, — но не сдаемся! Государство наше крепкое, народ — с нами! Как не текут вспять реки, так… — Юндэн не успел закончить фразу, грянули выстрелы, и голос его оборвался. В лицах бандитов Юндэн уловил напряжение, растерянность и даже испуг.

— Да здравствует партия… — услышал он голос Ширнина.

Выстрел опрокинул Юндэна на спину. Рядом упали его товарищи, и солнце в последний раз коснулось своими лучами их лиц.

Перевод Г. Матвеевой.

ЧОЙЖИЛЫН ЧИМИД

Чойжилын Чимид (1927—1980) — поэт, прозаик, драматург, видный общественный деятель. Занимался также журналистикой, литературоведением, художественным переводом. Родился в городе Амгалан-Баторе, в семье преподавателя, первые стихотворения написал в 1938 году. Окончил в 1950 году Монгольский государственный университет. Автор поэтических сборников: «Стихотворения» (1949), «Я — монгол» (1959), «Эпоха» (1964), «Стихотворения, поэмы» (1969). Ч. Чимиду принадлежат также роман «Весна — осень», повести «Монгольская легенда» (русский перевод — 1976), «Где проходил Магеллан», пьесы «По зову сердца», «Гудок», «Обозники», «Совершенно секретно», книга статей «Волшебство слова». Переводил произведения А. С. Пушкина, В. В. Маяковского, В. Шекспира. Ч. Чимид — лауреат Государственной премии МНР (1962 г.), был секретарем правления СП МНР, с 1974 года — председателем Монгольского комитета солидарности со странами Азии и Африки, редактором журнала «Монголия» на русском языке. В 1980 году писателю посмертно присуждена премия журнала «Лотос» Ассоциации афро-азиатских писателей.

МОНГОЛЬСКАЯ ЛЕГЕНДА

Автор. Я зашел в магазин, чтобы купить кое-что дли новогоднего стола. В кондитерском отделе была длинная очередь, я пристроился в хвосте, стал терпеливо ждать. Мимо текла, колыхаясь, праздничная толпа покупателей. Было тесно, шумно, душно. Я углубился в расчеты: сколько и чего купить, как вдруг кто-то тронул меня за рукав. Обернувшись, я увидел своего старого знакомого, учителя Галсана. Все такой же толстенький, кругленький. Мы поздоровались, и я сказал, показывая на его сумку:

— Ты, кажется, отлично запасся к празднику?

— Праздник-то праздником, да не в нем дело, — ответил Галсан. — Ты, наверное, не слышал, что скончался старик Жаама-гуай?

— Скончался? — переспросил я, не сразу вникая в смысл его слов.

— Скончался.

— Жаама-гуай? Тот самый?

— Да, да. Тот самый! Помнишь, когда мы жили по соседству, он возил воду?

— Помню. Неужели старик умер? Как-то трудно поверить…

— Трудно не трудно, а уж поверь… Он же был одинок, и теперь мой отец, все наши заняты его похоронами… Вот такой-то праздник…

— Жаль старика, — сказал я почему-то очень тихо.

— Конечно, жалко. Да что поделаешь: время делает свое…

Галсан попрощался и ушел. А я стоял в очереди, потом, забрав покупки, шел домой по холодной, промороженной улице и все думал о смерти старика Жаама. Я ведь хорошо знал его…

Тогда я окончил в аймаке десятилетку и приехал в Улан-Батор учиться на филологическом факультете государственного университета. О, с какой радостью ехал я в почтовой автомашине в «прославленный всюду Улан-Батор», как поется в нашей известной песне!

Как будто сейчас расстилается передо мной подернутая золотистой дымкой грунтовая дорога. А прошло с той осени больше двадцати лет…

Приехав в город, я в тот же день разыскал министерство финансов. Там работал мой дядя Лувсан-Очир — младший брат отца. Раньше мне никогда не приходилось бывать в Улан-Баторе, и, сколько мне ни объяснял дядя, я не смог бы, конечно, отыскать его жилье и поневоле был вынужден дожидаться конца рабочего дня. Только после пяти часов мы добрались до его юрты.

Так я стал членом семьи дяди Лувсан-Очира.

Скоро начался учебный год. После занятий я приходил домой, колол дрова, стряпал, старался по мере сил помогать по хозяйству и вскоре сделался, право же, неплохим поваром. Мой дядя десяток лет прожил с первой женой, но незадолго перед моим приездом развелся с нею и женился снова. Молодая тетя Цэмбэл, возможно, на первых порах и хотела быть домовитой хозяйкой, но то ли пропал у нее интерес, то ли стала надеяться на меня, во всяком случае, к моему приходу с занятий она даже не прибиралась в юрте.

Дядя утром уходил на работу, вечером возвращался после пяти и, разумеется, не знал, как идут дела дома. Придя с работы, он с удовольствием ел приготовленный мною ужин и с довольной улыбкой похваливал хозяйственную супругу. Вообще дядя был немногословен. Поужинав, он снова уходил на работу, а я шел заниматься в университетскую библиотеку. Тетя снова оставалась одна.

Поздно вечером мы с дядей возвращались домой. Пришедший первым согревал другому чай, а запоздавший запирал за собой дверь. Тети не было слышно за таинственно свисавшей шелковой занавеской. Лишь иногда доносился скрип кровати под ее грузнеющим телом, когда она поворачивалась с боку на бок. Если нам с дядей случалось приходить в одно время, он смотрел на занавеску и говорил мне шепотом:

— Она молодая, может быть, уже и тяжела. Помогай ей.

Я хотя жил и не у чужих, но все-таки не дома. И с удвоенной старательностью, без напоминаний, помогал тете, чтобы, как говорится, не звенело в ушах и не краснело лицо. Ничего, жить можно было. По правде говоря, одно было плохо. Дело в том, что в тот год у старика китайца, возившего нам воду, сдох мул, и несколько дней мы сидели