Венгерский рассказ - Клара Бихари
Тяжкое это дело — голодуха. Кто не изведал ее, тому и не привидится, что за маета это. Получали мы по жмене мамалыги и тут же с жару уминали ее в два счета, потом прыгали с кровати, хватали кухонную доску, на которой матушка делила еду, и давай пальцами и ножиком соскребывать с нее, что прилипло. Правда, щепочек попадало больше, чем еды. При такой голодухе каждый роток на счету. И чем больше их, тем тяжельше беда. А ртов у нас хватало.
Однажды вечером дедушка, которому перевалило уже за семьдесят, а то и за семьдесят пять, не стал есть свою долю, а принес нам ее на кровать. Морщинистой рукой разделил ее щепотками, и мы набросились на еду, как куры. Нам и в голову не могло прийти, что затаил он, отдавая свою мамалыгу. Мы ели молча, уставившись на него в изумлении. Только отец голос подал. Глянул на деда своими запавшими серыми глазами и сказал:
— Это ты правильно делаешь.
Я тоже подумал, что правильно. Хоть и мал был нежданный кусок, но в самый раз. Дальше того мои мыслёнки не шли. Дедушка продолжал счищать с тарелки крошки мамалыги и как бы про себя, тихо сказал через плечо:
— Ты думаешь, Ферко?
— Как есть, говорю, — ответил отец.
Матушка уронила моечную миску, и все мы так и навострились. С испуганным, будто нездешним лицом переводила она взгляд то на отца, то на дедушку. Потом встретилась глазами с отцом и медленно отвернулась, словно в неженское дело сунулась. Дедушка вытер руки о штаны и так заботливо и старательно стал поправлять нашу подушку, что твоя нянька или женщина какая. Неторопливо выпростав руку из-под наших головок, он повернулся и направился к отцу. Дошел до печки, наклонился и стал щепить поленья. Потом по плашке, рядком, разложил их и, когда закончил, сказал отцу:
— На будущий год наймись к Андрашу Кача, и четвертая доля твоя. Больше он все одно не даст. Хороша земля в Белом Мартоке, да к тому времени и Ферике тебе в помощь будет.
Отец, не глядя на него, пожевывал что-то.
— Обмозгуй и то, что Яни Тотош говорит. Носите в город воду с целебных источников. Так годика через три и кобылу купите.
Отец все молчал. Дедушка завел свою старую песню. О целебной воде и Белом Мартоке. В другой раз отец не давал ему и слова вымолвить, а теперь слушал. Мы даже рты разинули от удивления. Дедушка, верно, подумал, что зря он это затеял говорить, потому как выпрямился и положил руку на плечо отца.
— Раз такое дело, не след мешкать, слышь, Ферко, сынок?
Отец встал, повел, как в ознобе, плечами и сказал, будто к матери обращаясь:
— Готовься, коль так. За остальным я сам пригляжу.
Тогда увидал я, что матушка уже в дверях стоит и плачет, как на похоронах, и только отец поднялся с места, как она потянулась к вешалке и подала ему овчину и шапку. Да так подала, что будто не хотела никак. Точно боялась, что побьют ее, ежели не послушается. Отец только набросил овчину на плечи, он так никогда не делал, и вышел за дверь, даже не оглянувшись.
Я уже был не маленький, и все старался понять, что это за немота кругом такая. Глядел, глядел, пока не почувствовал возле себя дедушку.
— А потом… слышь! То гнездо, что показал я тебе на склоне Балванёша, сымешь, а? — Посмотрел на меня и так сморщился, словно плачет. — И срежешь ту красивую ветку бузины, что на рогатку годится, а, Ферике? Срежешь?
Глядел я и не знал, что подумать.
— А потом ту красивую, ладную лисицу, которую я показывал тебе, выкуришь, а?
Глядел я и не знал, плачет он иль нет. Я покосился на мать, но та отвела глаза. Тогда я повернулся к дедушке:
— Что с тобой, деда?
Но он уже и не смотрел на меня. Взял свою свирель, которая лежала у меня под подушкой, пощупал пальцами дырочки, погладил, будто и не он сам ее сделал. Поднес ко рту и, легонько дунув, отложил. Подошел к матушке.
— Достань-ка ту смену, Анна.
И доселе все чудно́ было, а теперь и вовсе не стал понимать, что с отцом, матушкой да дедушкой делается. Потому что мать открыла сундук и начала доставать чистую одежку. Сначала штаны, потом рубаху, чулки. Да так ласково стала подавать дедушке, будто и не по чужой воле делала, а словно нас, детишек, в церковь снаряжала. Дедушка все это надел. Лицо свое малость водою обмыл и уселся за стол. Сел, как в гости пришел. По сторонам не смотрит, сидит как-то сам по себе, уронив на живот руки и посапывая то и дело. Шевелился только, чтобы ладонью нос потереть.
Матушка поставила воду в большом котелке, хотя мамалыгу уже приготовила и мы ее съели, разожгла в печке огонь, чтобы вскипятить воду. Вот только зачем, я не знал. Потому что отец с нее шкуру спустит, ежели она мамалыгу второй раз делать будет. Он ей не раз уже говорил, когда мать нас жалела и тайком добавки подкладывала.
Когда отец вернулся, они были все за тем же делом, матушка да дедушка. Один гостя представлял, другая ему воду кипятила. То, что отец сбился с пути истинного, я сразу приметил. Под мышкой у него была курица, большая пригожая рябуха, а в руке бутылка палинки. Все это богатство он мог только взаймы попросить, но какой дурак ему поверил! Курицу он отдал матушке, а палинку поставил перед дедушкой. Скинул овчину и плюхнулся за стол так, будто он с рассвета не покладая рук трудился. А ведь целый день баклуши бил.
Пока курица варилась, никто не произнес ни слова. Отец обрезал ножиком ногти, дедушка пил.
Из котелка такой дух поднялся, что у меня слюна набегать стала. Мы пихали
