Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

– Мы живем в свободной стране, – невольно улыбнулся Ходжкисс.

– В том и дело, – сказал Грег Тод. – Что страна эта несвободна. Не свободная и не справедливая. Кто не с нами, тот против нас.

– Хорошая дискуссия, – не сдавался Ходжкисс, – это образец того, как можно соглашаться и спорить, не прибегая к насилию.

– С вами нам спорить не о чем, – отрезал Грег Тод. – У нас есть дела поважнее.

Среди студентов прокатился угрюмый ропот. Ходжкисс внезапно осознал, что Маркус сильно переживает происходящее. Вид у него был растерянный. Еще выставлю себя в глупом свете, подумал Ходжкисс. Он встал, сказал Маркусу: «Пойдем» – и вышел из шатра. В спину ему почти кричала Вальтраут Росс:

– Власть имущие вечно твердят о «свободе слова»! Свобода слова – опредмеченная и искаженная абсолютная ценность. Они используют ее, чтобы подавить сомнение, привести все убеждения к одному знаменателю, хотя на самом деле есть реальные, неотложные и правые дела. Свобода – это не свобода молоть языком, вместо того чтобы действовать. Свобода – это перемены, а перемены – это действия!

В вегетарианскую забегаловку Образовальни заходить не стали и вернулись в Блесфорд. Пошли в «Око Аргуса», заказали сосисок с пюре и сели в привычном углу. Ходжкисс был весь на нервах. Стоит ли что-то делать с этими бунтарями, и если да, то что? В конце концов, они ему только нагрубили, а грубость, по его либеральным канонам, – не грех, а только поступок. Кроме того, он плохо соображал из-за близости Маркуса. Тот пил шенди[80] и молчал.

– Разумеется, насчет Витгенштейна они заблуждаются, – сказал Ходжкисс. – Кембриджского образа жизни он не выносил, и по тем же причинам, что и они. Он был аскетом и человеком крайностей. Во время войны он работал в госпитале, а затем лаборантом. Внес важный вклад в изучение последствий травматического шока от бомбежек. И начал он, конечно же, с обыденного языка. Он предложил не использовать слово «шок», которое, по его словам, не было диагнозом: оно ничего не значило и лишь затушевывало проблемы, на которые следует обратить внимание.

Маркус заметил, что Витгенштейн, похоже, был человеком незаурядным и добрым. Ходжкисс расценил это как попытку поговорить с ним о том, что его интересует.

– Он был добрым – почти святым – и совершенно невообразимым. Он влюблялся в молодых людей – как правило, очень умных, которые понимали, что он говорит, но также, что характерно, в довольно невинных юношей, восприимчивых, учеников по натуре. А потом он управлял их жизнью как деспот-моралист, призывал работать на фабриках или в мастерских, потому что такая работа чиста и незапятнанна – с моральной точки зрения…

Маркус отдернул руку от вилки, которую собирался взять. Ходжкисс, слегка вздрогнув, продолжил:

– Странно, ведь Тьюринг, еще один гений, о котором я тогда рассказывал, когда мы занимались математикой, был таким же. Он пытался изменить себя. Во время войны он обручился с женщиной, криптологом. Он показывал ей сосновые шишки, рассказывал о Фибоначчи. Но он с ней порвал. Молодой человек, с которым он, так сказать, подружился, его ограбил, а когда Тьюринг сообщил об этом в полицию, к уголовной ответственности привлекли его самого. За растление.

Маркус молчал. Ходжкисс, чувствуя, что губит себя, решил заполнить молчание своими мрачными и честными мыслями:

– Его, конечно же, признали виновным. Был выбор между тюрьмой и добровольной гормональной терапией. Чтобы укротить его сексуальные позывы. Напичкали эстрогеном. Женский гормон, ты наверняка знаешь. Он растолстел, у него выросла грудь. Он шутил, что он Тиресий, андрогин, но, по-моему, потому он и помешался. Перестал ясно мыслить.

Ему вновь явилось видение: изящный и добродушный мальчик отплясывает среди канатов на крыше.

– Он, наверно, испытал что-то вроде стресса, который, как говорят, испытывают женщины перед менструацией. Только у него это было постоянно. Он покончил с собой. Съел яблоко, обмакнутое в раствор цианида. Это было в пятьдесят четвертом году.

Маркус по-прежнему молчал.

– У него была гипотеза о формировании регулярных пятен, полос в естественных образованиях. Шкуры зебр, глазки' бабочек, павлиньи перья, рыбы-ангелы. То, о чем мы недавно говорили, – райские сады. Он думал, что эти формы создаются физическим взаимодействием двух веществ: одно течет или расширяется, другое – которое он называл «ядом» – химически подавляет его.

– Я о чем-то подобном размышлял. Там очень сложная математика.

Голос Маркуса был чистым, бесцветным.

– Неправильно это – считать свое естество противоестественным. Или неприемлемым.

Маркус поднял голову и встретил взгляд Ходжкисса. Он приоткрыл рот, а потом снова закрыл. Сам Витгенштейн не нашел бы слов, чтобы описать цвет его волос или глаз – они не имели цвета. Дай мне знак, мысленно умолял Винсент Ходжкисс, чувствуя, как на ключицах, в паху и на груди проступают бусинки пота. Но зачем начинать с таких историй, будто хочешь расстроить все, не дав отношениям начаться.

– Сейчас другие законы, – сказал Маркус, слегка отодвигаясь от Ходжкисса.

– Прошу прощения, – произнес Ходжкисс на обыденном языке.

– Не за что, – ответил Маркус вежливо и быстро. – Как подумаешь о сложности птичьей раскраски, о радужных переливах, о крючках и глазка́х, об узорах, которые образует множество перьев на птичьем хвосте…

– Еще шенди?

– Нет, пожалуй.

* * *

Стоял весенний день. Нет, не на темной возвышенной пустоши, но чувствовался он в розовой дымке почек на серебристых березах, в зелени темных сучьев терновника, в первых белых цветах на нем в лесу ниже в долине. С фермерского двора стала видна шагающая фигура – там, на гребне, черном и твердом, а вокруг гуляет ветер. Голова задрана – черный диск на фоне голубого неба, – руки время от времени вздымаются: как рукава у пугала, подумали одни, как у жреца, приветствующего солнце, подумали другие. Развевающиеся черные юбки выписывали прихотливые фигуры, задирались и снова опадали. Выше пронеслись, изо всех сил хлопая крыльями, черные вороны. Фигура кружилась и махала руками в начале дан-вейловой тропы, а потом как будто слилась с тропой и исчезла.

В лесу, все еще по-зимнему голом и сажисто-черном, было полно жухлой листвы, жухлого папоротника, но из него тянулись побеги серовато-синих колокольчиков – точь-в-точь мужчины и женщины в капюшонах, – а кое-где и анемоны. Из подлеска доносились треск и шуршание. Это разбегались полуодичавшие куры: оперение запачкалось, шеи, некогда общипанные до крови, теперь опушились. Если эти существа произошли от диких птиц, то в зарослях, где жили их предки, они были легкой добычей: шорох их чешуйчатых лап и неуклюжие шараханья вмиг привлекли бы хищника. И правда, на тропе валялись