Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Один из клочков бумаги, парящих между Зиккуратом и Башней Эволюции, сам выбрал декана по делам студентов: перелетев через лужу и поднявшись вверх, испачканный в грязи, он приклеился к его груди. Афиша анонсировала «плюралистическую беседу» с Грегом Тодом и Вальтраут Росс. «Британская культура инертна. Почему? Чем чреваты мысли исследователей обыденного языка, особенно Витгенштейна? Почему у нас нет социологов? Радикальная критика…» Афишка была напечатана алым цветом на тусклой телесно-розовой бумаге. Ходжкисс решил, что пора пойти и послушать. Маркуса Поттера он позвал с собой. Не только же по ресторанам его водить. Маркус немного оторопел. Ходжкисс объяснил, что он нужен ему для прикрытия. Надо слиться с аудиторией. Маркус ответил, что сливаться не умеет. Ни с чем. Да и в британской культуре не разбирается, даже инертной.
– Мне нужна моральная поддержка, – сказал декан.
– Это не про меня. От трудностей я обычно убегаю – любых трудностей.
– Вот именно. Ты выглядишь совершенно безобидно. Прикрытие, я и говорю.
У него сложилось впечатление, что до него никто и никогда не обсуждал Маркуса с Маркусом. На бледном лице мелькали сменяющие друг друга выражения беспокойства и сдержанного удовольствия.
Они отправились в Образовальню, оба в плотных однобортных полупальто с надвинутыми на глаза капюшонами. Ходжкисс, теряющий голову от любви и почти увлеченный этой вылазкой, представлял, что они хоббиты, надевшие эльфийские плащи, а потом, когда они проходили вдоль ряда полотняных палаток, источающих тусклый свет, озаренных сиянием свечей, наполненных до отказа звоном колокольчиков и прерывистым дыханием флейты, он вспомнил о Христианине и Верном, пробирающихся через Ярмарку Суеты[77].
Они прошли мимо палатки Евы Вейннобел. Из благовонного сумрака доносилось ее мурлыканье:
– Овен – воинственный знак. Он обладает победоносной энергией и безграничной уверенностью в юности года. Овен отталкивается от земли, но прыгает в небеса. Это не грузный Бык, который твердо стоит на тяжелых копытах в грязи и перегное. Овен огненный и горячий, он брызжет светом своего золотого руна…
Над другой палаткой висел плакат: «Рождение трагедии из духа музыки»[78]. Внутри группа музыкантов играла помесь чего-то восточного и джазового. На них были позолоченные маски. В центре сидел Пол-Заг в тунике, покрытой пламенеющими блестками, и серебристых чешуйчатых брюках. Белокурые волосы колыхались. На нем была полумаска с козлиными рогами, тоже позолоченная.
Наперерез им пробежал ребенок со всклокоченными волосами, обвешанный бисерными бусами. За углом стоял киоск с бумажными яблонями, бумажными гусями и воротами из фанеры. «Сад матушки Гусыни. Истории для детей, вечных детей и впавших в детство, для уставших быть взрослыми, простаков и мудрецов. Нет конца без нового начала». Внутри Дебора Риттер, сидя в кресле-качалке, читала вслух:
И тут Артегалл услышал голоса невидимых тварей. Дрозд-задавака все говорил, все бранился. Но сквозь журчанье его речи донесся до Артегалла шепот жуков, крошащих в труху мертвое дерево, шипенье пауков, плетущих свои тонкие тенета, бормотанье мух, бестолково снующих близ этих шелковых нитей. Услыхал он медленные, холодные речи слепых извилистых червей, пролагавших ходы в слежавшейся прели. Услыхал, как выползают на пригреве из раковин скользкие улитки, как от голода плачет крохотная личинка в муравейнике…
Маркус заметил, что здесь запах как в канализации. Ходжкисс, не поднимая головы, пробормотал, что это и его забота. Хотя часть земли относится к Дан-Вейл-Холлу.
Маркус нахмурился.
Ходжкисс спросил, знает ли он, что там происходит.
Маркус неохотно ответил: кое-что очень серьезное и религиозное. Он вспомнил Лукаса Симмонса и рассказал, что там его знакомая, девушка по имени Руфь.
– Я за нее беспокоюсь, – добавил он не слишком убедительно.
Лицо Лукаса Симмонса, румяное и улыбающееся, как солнце, поднялось над краем его мысленного горизонта, но Маркус отогнал это видение. Он вздохнул. Ходжкисс ничего не сказал.
«Плюралистическая беседа» шла в «Шатре Мао и Маркса»: собралось человек тридцать пять, некоторые, если не большинство, учились у Ходжкисса. Аврам Сниткин все так же сидел на своем стуле в углу и мягко улыбался. Там же стояло несколько школьных скамеек. Ходжкисс и Маркус сели рядом, сзади, с краю. Маркус нахохлился, стиснул свои тонкие руки коленями и стал похож на отдыхающую летучую мышь. Винсенту Ходжкиссу привиделся его скелет, прозрачная слоновая кость.
Тод и Росс вели беседу отработанным контрапунктом. Каждое слово – дротик, подумал Ходжкисс, метит в конкретную цель. Тод обвинял британцев в том, что они выдают инертность за эмпирический скептицизм. Британцы уклоняются от концепций, а значит, и от самого мышления. История, подхватывала Росс, уберегла британцев от идеи революции, изолировала их от нее. Со времен Гражданской войны XVII века – никаких беспорядков. Капиталисты, буржуа и оставшиеся аристократы сговорились убедить рабочий класс в том, что перемены невозможны и нежелательны. А вот современная французская философия только и делает, что создает условия для появления новых концепций. Англичане же отрицают и их необходимость, и их возможность.
Слово снова взял Тод. Взгляните на современную британскую философию. Ученик Витгенштейна, Уиздом, считает мудростью утверждение, что философия начинается и заканчивается трюизмами. Умник-разумник Остин превозносит простой язык, здравый смысл как хранилище накопившейся мудрости. Не уточняя, о чьем именно языке идет речь, он тем самым самодовольно одобряет существующее положение вещей. Витгенштейн бежал из Европы, от ее потрясений, чтобы просиживать штаны в богатом британском университете, играя в языковые игры, которые одобряются, потому что предполагают существование неизменного набора идей и неизменного социального контекста, управляющего ими.
В Британии, продолжала Вальтраут Росс, «обыденный язык» маскирует намерение обскурантов свести все проблемы к застольной болтовне, теннису и пасьянсам, гипотетическим носорогам[79] и «общей идее яблока». Люди страдают, живут в оковах механического повторения, голода, скуки. Они не верят, что перемены возможны, потому что не знают, что язык – это оружие, которое нужно использовать для революции, для подготовки к свержению системы…
Несколько студентов Ходжкисса бурно зааплодировали. Один сказал, что пришел изучать философию, чтобы понять добро и зло, любовь и смысл жизни, а застрял на семантике крикета и рецептах рыбных блюд. Грег Тод одобрительно похлопал. Он посмотрел на Ходжкисса, и тот понял: Тод с самого начала его узнал.
– Вот вы, – сказал Грег Тод. – Что думаете вы?
Несколько студентов обернулись и увидели Ходжкисса.
– В том, что вы говорите, что-то есть, – ответил Ходжкисс.
– «В том, что вы говорите, что-то есть!» – воскликнула Вальтраут Росс, передразнив оксфордский выговор Ходжкисса. – Какая прелесть эта английская терпимость к чужому мнению!
Ходжкисс встретился с ее холодными серыми глазами и увидел, что она пылает ненавистью. Безличная ненависть, которая все больше становилась личной.
– Вам
