Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Весь этот танец протекал без единого слова. Двое мужчин были приятелями, как и раньше, и должны будут стать ими снова после. Так просто и так цивилизованно. Когда Ходжкисс – отчасти для того, чтобы развеять эти чары, – решил переехать в Северный Йоркшир, Рафаэль проявил нехарактерное для него беспокойство. Он прикасался к своему другу при встрече и расставании, как не делал этого раньше. Однажды он пришел уже ночью с серьезным вопросом о Витгенштейне и белых пятнах в его биографии, но после разговора задержался и спросил:
– Он ведь спал со своими молодыми товарищами? Ты должен знать.
– С его точки зрения – ничего особенного. Он считал это естественным. Если он и сомневался, то только из-за них: не хотел смущать.
– А ты что думаешь сам?
– Надеюсь, у меня никогда не будет учеников.
– Ты славный, Винсент. А со мной ты бы не переспал?
– Ну, тут будет не до сна, – уклончиво ответил Ходжкисс.
Губы Рафаэля разомкнулись, как клюв у птицы, собирающейся напасть или запеть.
– А ты думал об этом?
– Ты же знаешь, что думал.
– Давай попробуем. Слишком много думать, но не решаться на поступки – для мужчины плохо.
Винсент, помнится, в тот момент сидел у камина. Все его тело напряглось. Он старался не шевелиться и смотрел на своего друга с резонным недоумением.
– И что, по-твоему, из этого выйдет?
– Не знаю. Наверное, поэтому мне и интересно.
– Все знают, – сказал философ, – что удовлетворение желания есть конец желания.
– Omne animal post coitum triste[76] и все в таком духе. Разве посткоитальное умиротворение этого не стоит?
– Ну что же, – отозвался Винсент и шутливо, и злобно. – На что не пойдешь ради толики умиротворенной посткоитальной грусти.
После такого Рафаэлю следовало бы взяться за дело, но он не взялся. И Винсент, нетерпеливый, неловкий, разгоряченный смущением, непонятным гневом и слепым желанием, начал суетливые ласки, о которых по сей день вспоминал со стыдом и тревогой. Когда все закончилось, он обнял прекрасное в свете камина тело Рафаэля, поцеловал его в ключицу и произнес:
– Этого не должно было произойти.
Тонкие губы Рафаэля коснулись его лысины – той части тела, которая ему больше всего не нравилась, – а пальцы Рафаэля бегали по выступающему животу – еще одному постыдному месту.
– Знаю. Помрачение нашло. Не будем больше об этом вспоминать, хорошо?
– А я ведь был готов тебя убить, Рафаэль Фабер.
– Ну вот еще! Ты еще скажешь спасибо, вот увидишь.
Так и произошло. Он снова обрел себя, снова скрыл свою наготу. Желание, удовлетворенное, истаяло.
Так что же такого было в Маркусе Поттере? Ходжкисс был хорошим учителем. Он гордился своей способностью неожиданно выявить целый спектр интеллектуальных способностей у косноязычного студента, умением додумать наполовину изложенную идею, перефразировать ее, дополнить, чтобы студент потом развил ее как свою, разглядел, куда она ведет. Он не был учителем эффектным, как, вероятно, Сократ, как, несомненно, Витгенштейн, целеустремленный, непоколебимый, при всем своем самоумалении. Ходжкисс был наблюдатель. Больше всего он радовался, наблюдая за тем, как другие учатся ясно мыслить. В отличие от Витгенштейна, он не любил особенно наивных и послушных. Ему нравились растерянные, затаившиеся, даже безнадежные. В группе «нематанов» он внимательнее прочих присматривался к необычному и своенравному интеллекту Маркуса Поттера. Наблюдал за его математической проворностью и умением воплощать мысль, за случайными взволнованными движениями его бледных, почти прозрачных, неловких рук, за тем, как свет и жизнь появляются и исчезают за мутными кругляшками его очков.
Потом он увидел, как разум Маркуса отливается в его теле. Несвязная череда жестов, бледная бесплотность, будто обитатель тела сам не уверен, что существует во плоти, в пространстве. Он увидел сутулые худые плечи, очертания длинных, нескладных ляжек под невзрачными брюками, движение, которым длинные пальцы пробегали по жидким, неброским волосам, по, как видно, нецелованной щеке, повернутой в смущении или из скромности, трепет белесых ресниц, окаймлявших светлые невидящие глаза. Он хотел помочь ему двигаться с легкостью: его неловкость казалась Винсенту изящной формой грации, но не свободой, и он хотел, чтобы Маркус стал легким, хорошо ощущал себя, как говорят французы, в собственной шкуре. Не надо ему съеживаться. Когда с ним это началось и почему?
Единственное, что Винсент Ходжкисс знал о семье Маркуса Поттера, – это то, что он брат той напористой Фредерики, и этот факт его искренне удивлял. Фредерика ему не нравилась, он считал ее развязной, вульгарной и тщеславной. Рыжая, сухопарая, но думает, что обладает сексуальной энергией. Куда привлекательнее увядающая утонченность ее брата. Винсент Ходжкисс придумал о сестре и брате историю в духе Фрейда: Фредерика всегда требовала места под солнцем, тепла и внимания, мнила себя умной, а свои интересы ставила выше всего. Должно быть, родители в это поверили. Он не знал о погибшей Стефани, и в его сказке места ей не нашлось. Не знал он и о причастности Маркуса к ее смерти.
Знал же он – наполовину благодаря интуиции, наполовину благодаря способности восстановить что-то из мимолетных проговорок Маркуса, – что однажды некий мужчина против его воли сблизился с ним. Почему Маркус этого не хотел? Может, нет у него к этому склонности? Или есть, но он испугался? Как это сказалось на отношении его искусителя к себе? Как поступить ему, Ходжкиссу? Соблазнять или признаваться в любви он не умел. Лучше всего делать то, в чем он знает толк: учить, прислушиваться, уделять все свое внимание – и
