Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
– Охраняют нас.
– Вы весталки? – с полной серьезностью спросила леди Вейннобел.
– Не то чтобы. У нас здесь община.
– Я знаю, кто вы. И пришла к вам.
Как будто предложение нужно было закончить. Пришла вас повидать. Пришла у вас учиться. Но остался обрубок.
– Не могли бы вы как-то… приструнить ваших собак, взять на поводок? Они распугивают уток и голубей.
– Насилие им не требуется. Они слушаются приказов. Один, Фригга, не трогайте птиц! Ко мне!
И те, подбежав, улеглись замаранными в грязи брюхами у ног Клеменси и оскалились в собачьей улыбке.
– Чем могу служить? – спросила Клеменси привычным пастырским тоном.
– Я слышала, что вы привечаете всех, кто в поиске. Я – астролог.
– И серьезный астролог, – вмешался Пол-Заг. – Я был на вашем выступлении.
– Я не выступаю. Я общаюсь. Я учу.
– Прошу прощения. Не так выразился. Это я там выступаю. Таков мой путь.
– Я вас тоже видела.
– Чаю? – предложила Клеменси. – Милости просим. Мы рады всем. Чай сейчас заварю.
Один и Фригга всполошили целую стаю голубей, в которую затесалась утка со встрепанной шеей. Леди Вейннобел сдвинула брови, и Клеменси решила строить дальнейший разговор не так, как сначала задумала. Она наклонила голову и прошла в низкую дверь, ведущую в Дан-Вейл-Холл.
XX
От Элвета Гусакса Перту Спорли
Огромное спасибо за содействие с выпиской Джошуа Маковена (он же Джош Агниц) и Люси Нигби. Теперь все перевернулось с ног на голову: она – хозяйка, а он – средоточие того причудливого мира, в котором я оказался. Люди нашей профессии оптимистами не бывают и с подозрением относятся к… как сказать точнее? Не экстаз, не упоение, хотя есть что-то общее с кислотными состояниями, в которых я пребывал вместе с Загом. Это чувство надежды и благополучия. И при этом я, старый циничный врач-душевед из безнадежной кромешности, я боюсь, что, как и всякое счастье, оно недолговечно. Все мы – каждый на свой лад – истово молились о преображении, и вот теперь мы трепещем у самого его края, и нам страшно. Ибо что делать преображенной душе в оковах пространства и времени? Как нам коротать бесконечные дни? Мы еще не добрались до конца пути, чему я рад, ибо не готов. От моих пальцев все еще разит табаком, от подмышек и паха исходит привычная животная вонь, я не идеален. Молясь, я вторю святому Августину: «Господи, даруй мне умеренность и целомудрие, но не сейчас». Не сейчас. Я боюсь света, который мельком вижу, как мужчина может бояться растратить свое семя в бесконечно затягивающемся оргазме. А что потом? Что потом? У Донна есть стихотворение, которое я использую в работе со своими так называемыми пациентами (а многие из них были, как я теперь понимаю, из этого приграничья). Знаете ли Вы его? Называется «Лекция о тени» (очередной пример того, как убежденного фрейдиста неминуемо засасывает в мир К. Г. Юнга). В ней описан механизм аффективных отношений, схожий с тем оргазмическим подъемом, о котором я только что рассуждал.
Любовь растет, пока в зенит не станет,
Но минет полдень – сразу ночь нагрянет[81].
Противоположности манихеев и правда существуют. Свет. Мрак. Все мы стремимся к Свету. Но что дальше – вспыхнем и развеемся, как клубы дыма? И ведь думаешь иногда, что так все и будет.
Хотя, быть может, мы достигнем такого состояния, в котором жизнь, даровав нам ослепительное просветление, станет терпимой и даже необходимой. Первые симптомы описать трудно. Один из них – чувство, которое вроде есть у каждого из нас – у одних возникает урывками, у других постоянно, – чувство, что мы – не отдельные существа, а единое Бытие. Квакеры к этому уже были подготовлены, с их-то «духом собрания». Рушатся стены, мы выбираемся за пределы собственной кожи, движемся в чудесной синхронистичности, и не важно, работаем мы, или поем, или танцуем, или слушаем, или сидим в прозрачном безмолвии. Знаю, когда пробуешь выразить все это словами, получается фальшь. Но так оно и есть. Другой симптом, который я заметил – и многие из нас отмечали, – это когда мы воспринимаем повседневное как преображенное. Как бы Вам объяснить? Я накрываю стол к завтраку – скажем, сегодня, моя очередь, – и вот я смотрю на вилки и ложки, как они блестят на свету, на овалы ложек, зубцы вилок – все поражает меня, все кажется утонченным и совершенным, как будто я художник, вычленяющий те формы, которые создает свет, и потом собирающий их вновь – увиденными в свете – бесконечно удивительными. Меня изумляет поверхность надломленного хлеба, зернистость, надлом, мягкость, то, как мой язык воспринимает приятный вкус. А вид из окна? Невыносимое откровение. Прелесть неровного стекла, пузырьки, струйка дождевой воды, беготня белых птиц во дворе, темная линия края пустоши, невыносимое разнообразие синевы неба. Я знаю, что остальные ощущают все так же, почти всегда. И мы об этом разговариваем. Гидеон Фаррар и его супруга, как обычно, готовят угощение, и все мы смакуем каждый кусочек, будто умирали от голода. Гидеон, как и подобает его натуре, видит преображенными всех женщин. Толкует о бесконечной красоте человеческой плоти, и самые безобразные из нас улыбаются и начинают с гордостью носить свои жалкие тела.
А что же, спросите Вы, как Вам и подобает, Джошуа Маковен? Харизма льется с него водопадом, то теплится как свеча, то пылает как солнце. Меж нас он бродит как в водолазном куполе – на предательской глубине, в мутных водах и зарослях ламинарий. Только прикоснись к нему – а он этого не любит – и получишь, ей-богу, удар
