Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман
— Он чтецом недавно стал. Он уже совсем взрослый.
— И еще у нас есть маленькая сестра, Поликсена. Она месяц назад родилась.
— Его Поликсений зовут, а сестричку — Поликсена. А меня — Севастион.
Черноволосый мальчик не сводил с Кесария глаз.
— А у нас такая игра есть, — сказал он. — Мы бросаем мяч и называем имена севастийских мучеников, все сорок. Кто собьется или мяч уронит, тот проиграл!
— Вот как! — удивился Кесарий. — И ты все сорок имен знаешь?
— Конечно! — бодро начал черноволосый. — Кирион, Кандид, Домн…
На Домне он замялся и, покраснев, смолк.
— Дяденька, — выпалил Поликсений, набравшись смелости. — А у вас шрам — от персидского копья?
— Нет, дитя мое, — Кесарий немного грустно улыбнулся и взъерошил его жесткие волосы. — Идите, поиграйте в мяч с ребятами.
Он высыпал в ладони Поликсения горсть засахаренного миндаля, взяв его с блюда, что было в руках стоящего рядом раба и отдал мяч Севастиону.
— А правда, Кесарий, откуда у тебя этот шрам? — спросил Каллист, когда дети убежали, весело отбивая мяч от мраморного пола.
— Александр, — слегка раздраженно поправил его Кесарий. — Я же просил тебя. Потом как-нибудь расскажу… не теперь.
Они молча направились к залам горячих и теплых бань. На пути им встретилось несколько человек, которые сетовали, что кальдарий сегодня очень многолюден.
— Дяденька, а вам здесь статую поставили, — вдруг подал голосок невесть откуда снова взявшийся черноволосый Севастион.
— Статую? — Кесарий как вкопанный остановился на пороге перед входом в кальдарий.
— Вон там! — радостно воскликнул Севастион.
— Святые мученики! — воскликнул Кесарий. — Каллист, что за шутки? Почему ты мне ничего не сказал? Зачем вы ставите мне статуи? Я что, по-твоему, на Митродора похож? Это ты подговорил никомедийцев?
— Клянусь Гераклом! — воскликнул Каллист, раздосадованный упреком друга и позабывший, что плохая примета поминать Геракла, если ты под крышей дома, а не снаружи, тем более что землетрясения в Вифинии нередки. — Зачем это мне понадобилось тебе статуи в бане ставить?
С этими словами он решительно потянул дверь кальдария на себя.
— А Евдоксий епископ на Соборе сказал, что Сын подобен Отцу! — раздался из-за приоткрытой двери чей-то звонкий голос. От клубящегося банного пара лица говорящего было не различить.
— Ну уж да, это просто удивительно, если знать, у кого он учился, — возразил бас.
— У кого? — запальчиво спросил тот же звонкий голос.
— Да у Аэтия Софиста! Ты и этого не знал? Тебе бы, Севастиан, сначала разобраться, что на земле творится, а потом только на небеса лезть и рождение Сына изучать! — заметил другой мужской голос, менее басовитый, но с неприятной хрипотцой.
— Аэтий учит, что Сын вовсе не подобен Отцу, — раздалось слева. — «Аномиос»[25]! Так он восклицал на Соборе.
— Вы там или входите, или дверь закройте — дует! — раздраженно крикнул кто-то Кесарию и Каллисту.
— А мне кажется, что он в чем-то прав, — заметили справа. — Если и Сын, и Отец одинаковы, то это значит, что между ними нет различий. А это уже возрождается древний Савеллий.
— Дверь закройте! Что за привычка — на пороге стоять! — раздался нестройный хор недовольных голосов.
— Сам император Констаций считает, что истинное исповедание — это считать Сына подобным Отцу, а о прочем не распространяться. Все эти слова о «подобен по сущности» — уклонение от простоты, яже во Христе, от чего нас предостерегал великий в апостолах Павел.
— Да закройте же дверь! Фотин! Эй, Фотин! Скажи им, чтобы они дверь закрыли. Куда этот бывший Кибелин жрец запропастился…
— Павел велик был тем, что спорил, когда дело того заслуживало, и уступал ради мира, когда уступить было возможно, — неожиданно услышал Каллист ровный голос Кесария.
Все обернулись к ним.
— Ты не из Афанасьевых ли? — звонко спросил вынырнувший из банного тумана прыщавый юноша, названный Севастианом.
На щеках Кесария выступили алые пятна, но он ничего не ответил, только слегка прикусил губу, сделал шаг назад и захлопнул дверь — они с Каллистом так и остались снаружи, в прохладных банях, а разочарованные спорщики за дверью и в тепле вернулись к своему разговору и сразу забыли о непрошеных гостях, желавших погреться.
— Мне следовало промолчать, — раздосадовано проговорил Кесарий. — Теперь мерзни здесь из-за этих банных богословов.
— Это ваши христианские споры порой такие смешные! — заметил Каллист.
— Постыдные более, чем смешные, — ответил ему Кесарий, снова болезненно хмурясь. — Брат и его друг Василий делают все возможное, чтобы они прекратились… но у меня мало надежды. Человеческая природа склонна к спорам и разделениям.
Кесарий посмотрел на друга, и тот увидел, что в его глубоких синих глазах было страдание.
— Не печалься так, — возразил Каллист неожиданно мягко. — Расскажи, как твой брат Григорий?
— Григорий? Нечем похвалиться… Отец взвалил на него непосильную ношу!
Кесарий с размаху ударил ладонью по мраморной колонне.
— Ты что! — перепугался Каллист. — Так и пальцы сломать недолго.
— Думаешь, повешусь, как философ Зенон? — спросил Кесарий, морщась от боли и быстро растирая пальцы.
— Жаль мне твоих рук. У тебя в них крот умер, как еще наш старый Евлампий говаривал[26]. Он бы предрек тебе славную карьеру хирурга и не ошибся!
— Крот, да… — кивнул Кесарий. — Именно что так. Аполлонов зверек. Помер, не выдержал. Так и Григорий, боюсь, надорвется. Здоровье у него слабое для того, чтобы быть пресвитером, даже в Назианзе.
— Григорий — пресвитер? — ужаснулся Каллист. — Ты шутишь. А как же его уединение, философия?
— А как же помощь престарелому отцу-епископу? О, почему Григорий не может хоть иногда не уступить! — воскликнул, почти застонал, Кесарий. — Он всю жизнь уступает — то друзьям в Афинах, то Василию, то отцу… Они словно рвут его душу на части, отвлекают от философии, которая милее всего его сердцу. Жестокие, бессердечные люди — они только пользуются им, его даром слова, всеми его талантами! Он мечтал об уединении — а отец взваливает на него это огромное поместье в Арианзе, это жало в плоть, а потом еще и священство!
— Дяденька, пойдемте, покажу вам статую вашу! — снова, как из-под земли, вырос неугомонный Севастион. — Во-он она, там, в углу, рядом с Демокритом!
Кесарий, резко развернувшись, быстро зашагал к статуе. Каллист обеспокоенно поспешил за ним.
— Слушай, Кесарий, я, честное слово, не знаю, кто ее поставил… — начал смущенно Каллист, подойдя к бюсту. — Но здесь ты старше своих лет.
— Да что это за шутки? — воскликнул Кесарий. — Распорядись, чтобы ее убрали! Вылитый мой папаша! Не хватало еще таких статуй в Никомедии! И еще надпись — «величайший из врачей, не имеющий равных»!
— Конечно, распоряжусь, — растерянно проговорил помощник архиатра. — Но, мне кажется, сходство поразительное.
