Поцелуи на хлебе - Альмудена Грандес
– Слушай, так если этот Альфредо женился в Германии, получается, у нас там живут двоюродные братья-сестры? – спрашивает тезка дяди, адвокат, единственный, кому это пришло в голову. – Нам надо попытаться выйти с ними на связь, ведь этот дом принадлежал и их бабушке с дедушкой.
– Нет, детей у Альфредо не было, – Паскуаль, старший, опять оказывается наиболее информированным. – Папа мне говорил когда-то, много лет назад.
– А, ну ладно тогда, – говорит другой Альфредо. – Тогда продолжаем, давайте побыстрее закончим с этим.
Закончив разбирать, отмывать, сортировать и раскладывать, они решают, что добрались до конца печальной истории, и возвращаются в Мадрид – подавленные, в меланхолическом настроении, прекрасно сочетающемся с моросью, которая сопровождает их от Навалькарнеро до самого дома. Но в их грусти виноват не дождь, а Чаро, которая перед тем, как закрыть дверь дома бабушки с дедушкой, встает на крыльце, уперев обе руки в косяк, будто перегородив им дорогу, и говорит то, чего остальные трое предпочли бы не слышать.
– Вы правда хотите продать этот дом?
Ее силуэт вырисовывается на фоне чудесного пейзажа. Их семейное гнездо, конец октября, прозрачный предсумрачный свет окутывает холмы, журчит вода в ручьях, легкий ветер ворошит краснеющие листья, они будто вечно пылают в собственном пламени, никогда не сгорая.
– Неужели у вас сердце не разрывается от этой мысли? – спрашивает Чаро, и никто из них не отваживается ответить.
Паскуаль ложится очень поздно и так долго не может уснуть, что, когда звонит будильник, ему кажется, что он всю ночь не сомкнул глаз. Но нужно открывать бар, поэтому он встает, умывается, одевается, пьет на кухне кофе и торопливо спускается по лестнице.
Без двадцати семь он поворачивает ключ в замке, щелкает язычок.
И только тогда Паскуаль вспоминает об Эдельмире.
– Эй, шеф, в чем дело, мы что, сегодня не работаем?
Шесть минут спустя самая ранняя пташка из официанток обнаруживает его в том же положении: он стоит на крыльце напряженный, неподвижный, будто статуя, правая рука вытянута, пальцы прилипли к ключу.
– Работаем, – отвечает он, прокручивая в голове даты. Его собственный день рождения, дни рождения брата и сестер – один в конце апреля, два в мае, а сам он родился в начале июня. – Включишь кофемашину, ладно?
Медленно, неловко он вытаскивает ключ из скважины, заходит в бар, надевает фартук и встает за стойку. Он сам не понимает, как мог быть таким идиотом, но потом решает, что все произошло наилучшим возможным образом: его мать ушла со спокойной совестью, избавившись от тайны, наверняка мучившей ее всю жизнь, и при этом ей не пришлось отвечать на неудобные вопросы. Хорошо быть умной женщиной, улыбается про себя Паскуаль, а главное – хорошо иметь сына-дурачка.
В тот день в баре все только и говорят, что о Германии. Банки, долги, Меркель, греки, мой внук уезжает, мой сосед тоже собирается, и дочка консьержки из двенадцатого, она-то уже там, но пока не нашла работы, кроме как мыть посуду в ресторане…
Паскуаль молчит и думает про себя, что, пожалуй, тоже съездит в Германию.
Положит цветы на могилу отца.
Ложась спать, Пепе Мартинес чувствует легкую боль в челюсти слева, как будто днем ударился и сам не заметил. Странно, думает он, наверное, это младший утром заехал ему головой, пока они играли в баскетбол в парке Конде-Дуке. Проходит еще немного времени, прежде чем он признается сам себе: это ощущение ему знакомо.
В первый раз это случилось, когда ему было семнадцать и у его девушки (точно-точно, у той маленькой блондиночки, довольно нудной, но с декольте что надо, как же ее звали? Мариса? Марибель?.. Нет, точно, Марисоль, ее звали Марисоль!) не начались вовремя месячные. Тогда это чувство пришло к нему впервые: весь день жуткая тяжесть в животе, ночь без сна, а наутро левая нижняя часть лица опухла, увеличившись в объеме почти вдвое. Мать перепугалась, потащила его к зубному, купила антибиотики, и только он успел выпить первую таблетку, как зазвонил телефон. Он крикнул матери, что ответит на кухне, кинулся туда, снял трубку и услышал одно-единственное слово:
– Всё.
– Правда? – переспрашивает он, как идиот.
– Ну конечно, ты идиот, что ли?
И в этот момент отек начинает сходить, челюсть сдувается, будто воздушный шарик, который проткнули иголкой. И все же он продолжает принимать антибиотики по графику, пытаясь таким образом умилостивить зуб – а заодно и отблагодарить судьбу.
Во второй раз это случается в его почти тридцать три – и застает врасплох: это Дианины третьи роды, первые двое были естественные, быстрые и без каких-либо осложнений.
– Дело плохо, – сообщает акушерка, которая в тот момент кажется ему чудовищно уродливой, толстой и противной. – Он совсем маленький, положение очень неудачное: ягодичное предлежание и обвитие пуповины. Кесарево не успеваем, будем пытаться выдавить…
– Мне можно войти?
– Нет.
А дальше все происходит очень быстро, но ему ничего не говорят до самого конца: когда мать отвозят в палату, а младенца, который и правда маленький, но не такой уж маленький, и действительно лежал плохо, но не так уж плохо, и которому пришлось пострадать, но не так уж сильно, – в инкубатор на пятом этаже.
Зашедшая в зал ожидания медсестра обнаруживает его на том же месте – одинокого, брошенного на милость судьбы, – краснеет и начинает сбивчиво тараторить:
– Боже, простите, простите меня, пожалуйста, у нас был совершенно безумный вечер, и мы про вас забыли. В итоге все прошло хорошо, вашему сыну только нужно немного поправиться, но он крепкий, сильный, дня через три-четыре вы уже сможете забрать его домой, и жена ваша чувствует себя хорошо, и… Ой, что это у вас с лицом?
Когда он находит время и силы взглянуть на себя в зеркало, на него смотрит перекошенное лицо, челюсть слева обвисает, будто удерживающая ее кость вдруг сломалась. Прямо там, в роддоме, ему выдают упаковку антибиотиков, которые он принимает столь же дисциплинированно, как в первый раз, всей душой желая, чтобы с ребенком все было в порядке.
Сейчас Пабло уже тринадцать, ростом он почти с отца и за раз меньше двух отбивных не съедает. Учится только плохо, это да, вечно в сентябре что-то пересдает с грехом пополам, но вовсе не его табель стал в этот раз причиной флюса, который вновь, столько лет спустя, не дает уснуть его отцу.
– Слушай, Пепе, в понедельник с утра, как придешь, зайди ко мне, нужно поговорить о реструктуризации компании…
В пятницу он особо по этому поводу не переживает. Хотя все ждали ее весной и некоторые оптимисты даже верят, что раз до ноября ее так и не случилось, возможно, директор передумал, Пепе знает: реструктуризация – дело решенное. Они ждут ее много месяцев, но все указывает, что ему-то ничего не грозит. Все знают, какие отделы работают как следует, а какие – нет, Пепе числится в одном из самых прибыльных и отлично ладит со своим непосредственным начальником. И все же в субботу в районе обеда он вдруг ощущает тяжесть в желудке и понимает, что не в силах проглотить ни одной фасолины, хотя это одно из его любимых блюд.
– Что с тобой, Пепе? – удивляется жена.
– Сам не пойму, – отвечает он. – Вчера, когда с Пабло играли в баскетбол, я жутко замерз – может, в этом дело.
– Ну конечно, – Диана энергично кивает. – Часы ведь перевели, теперь рано темнеет. Я же вам говорила – возьмите что-то теплое. Вы там к тому же вспотели…
– Смотри, мам, я все ем без вопросов, – защищается Пабло, а Пепе молчит.
Зачем он станет ей рассказывать? До конца дня он больше ничего не ест, а в воскресенье наутро просыпается голодным как волк и без труда одерживает верх над взбунтовавшейся пищеварительной системой. Но к вечеру у него начинает ныть челюсть.
– Господи Боже мой! Что у тебя с лицом? – начинает жена в понедельник утром.
– Пап, ты как из «Звездных войн»! – добавляет старший
