Шесть дней в Бомбее - Алка Джоши
– Так она и рассказывала.
Петра открыла рот, потом покосилась на кровать – ее гость, кажется, снова уснул. Она критически взглянула на холст – теперь я увидела, что писала она этого самого парня. На картине он лежал в кровати, отвернувшись от зрителя и высунув ноги из-под одеяла.
– Хенрик, кажется, у меня закончился уголь, – повысив голос, крикнула ему Петра. – Пойду куплю.
Она присела на край кровати и натянула на голые ноги короткие сапожки.
Мальчишка – теперь я заметила, что ему не больше шестнадцати-семнадцати, – поднял голову, кивнул на кофейник и сказал что-то по-чешски. Кажется, он злился. Наверное, обиделся, что она заставила его варить кофе, а пить не стала.
Петра послала ему воздушный поцелуй и быстро пошла к двери. Ни сорочки, ни китайского халата она так и не сняла.
Я глупо топталась посреди комнаты с сумкой на плече, она же открыла дверь и вышла на лестницу. Что это было? Мне следовало пойти за ней?
Сначала Петра захлопнула за собой дверь, потом сообразила, просунула голову в щель и движением подбородка позвала меня за собой.
* * *
Петра в развевающемся вокруг ног халате быстро шагала по улице. Я почти бежала, стараясь за ней угнаться. Навстречу попадались прохожие в пиджаках и легких пальто. Мне было тепло в форме и мохеровом свитере. А Петра, кажется, не замечала ни жары в своих апартаментах, ни холода на улице.
Навстречу нам шли две пожилые женщины с хозяйственными сумками в обтянутых перчатками руках. Обе в аккуратных юбках и курточках. Женщины осуждающе покосились на наряд Петры, но та ничего не заметила.
Понизив голос, она сказала мне:
– Сейчас нелегко. Никогда не знаешь, кто тебя услышит и на чьей стороне он окажется. – Мы завернули за угол и пошли по берегу Влтавы. – Говорят, скоро снова будет война. Нам тут Гитлер не нужен, но после Мюнхенского соглашения все возможно. Хенрик, – она махнула головой в сторону ее оставшегося за спиной дома, – наполовину чех, наполовину немец. За кого он, мы не обсуждаем. Да я этого и знать не хочу. – Она скрестила руки на плоской груди. – Мир такой хрупкий.
Через два квартала от дома Петры мы оказались возле кофейни под вывеской Kavarna Slavia. Через дорогу стояло высокое здание в четыре или пять этажей, построенное в стиле ренессанс, – такое же величественное, как Королевский оперный театр в Бомбее. Увидев, что я рассматриваю его, Петра пояснила:
– Это Национальный театр.
Стены кофейни были оклеены обоями насыщенно-красного цвета. Белый мраморный пол и высокие, выходившие на улицу окна давали много света, и в помещении царила жизнерадостная атмосфера. Запах кофе и выпечки напомнил мне, что я ничего не ела с самого поезда, где лишь выпила чаю со сливками.
Было три часа дня. Люди в кафе болтали, звенели стаканы, кто-то наигрывал на пианино джазовую мелодию. Временами стоявший в помещении гул нарушали взрывы смеха. Петра здоровалась с посетителями. Подошла к пожилым мужчинам с подстриженными бородами, одетым в костюмы вроде героев шекспировских пьес, которые я смотрела в Индии, и расцеловала их в обе щеки. Меня она не представила. Ее то и дело подзывали к себе из-за разных столиков молодые мужчины и женщины. Она, улыбаясь, отмахивалась и в итоге уселась за круглый стол, возле которого стояло два стула. Я присоединилась, Петра достала из кармана халата серебряный портсигар и закурила.
– Он был от Филипа?
Я не сразу поняла вопрос.
– А, вы про ребенка?
Ответить я не успела, как она снова спросила:
– Ей было больно?
Я не знала, что сказать. Неэтично было обсуждать состояние пациентов с посторонними.
– Да, она страдала, – наконец, нашлась я.
Учитывая, что каждые четыре часа я вкалывала Мире морфин, трудно было ответить, сильно ли она мучилась, ведь уколы облегчали ее состояние.
На каждом столе в зале стояла стеклянная пепельница, в кафе было сильно накурено. Петра покрутила сигарету на ободке пепельницы. Она как-то помрачнела, стала менее резкой. На ресницах висели слезы. Под дерзкой манерой поведения явно пряталась женщина, не вполне умевшая контролировать свои чувства. Я отвела взгляд и стала рассматривать картину на стене, на которой джентльмен разговаривал с кем-то вроде джинна женского пола. Или с призраком?
– Зеленая фея, – пояснила Петра. Обернувшись, я заметила, что она указывает на картину. – Он пьет абсент. Из-за него вечно мерещится всякое.
Официант в белой рубашке, черном жилете и брюках со стрелками принес маленький круглый поднос. Он улыбнулся Петре, и они поздоровались по-чешски. Она сказала что-то, я уловила слово «кофе». И понадеялась, что она не заказала кофе и для меня. Я-то привыкла к чаю, сильно разбавленному молоком. И когда два дня назад впервые попробовала турецкий кофе, мой желудок взбунтовался.
Петра глубоко затянулась сигаретой.
– Где все это время был Филип?
– Муж привез ее в больницу. После я видела его всего дважды. Может быть, он приходил, когда меня не было. Я ведь дежурила по ночам.
Она выпустила дым уголком рта.
– А отец навещал ее в больнице? Или мать?
– Ее отец приходил. Мать не смогла приехать.
Я решила, что лучше умолчу кое о чем, чем искажу ситуацию.
– Матери Миры не нравилось, что ее муж уделяет внимание дочери, – фыркнула Петра. – Вот почему она все время возила ее то в Париж, то во Флоренцию, то в Рим. А когда они проводили время втроем, миссис Новак прикидывалась слабой и беспомощной, чтобы муж думал только о ней. Но когда речь зашла о жизни и смерти? – Она покачала головой и пыхнула сигаретой. – В первый день в школе все чешские дети дарят учителю маленький букетик цветов. Но мать Миры всегда забывала его купить. Мире неловко было идти с пустыми руками, и она находила способы, чтобы вообще не являться в школу в первый день. Однажды моя мать купила два букета, чтобы второй я отдала Мире, но та была слишком горда, чтобы принять его.
Петра вытерла глаза ладонью.
Я вспомнила, как Мира рассказывала, что воспитывали ее гувернантки, так я поняла, что у них с матерью были не настолько близкие отношения, как у меня с моей. Может, в их с Петрой мире невнимание матери воспринималось нормально. И все же Мира плакала, узнав, что мать не приедет посидеть возле ее постели. Судя по тому, что я поняла из рассказов Миры и Петры, ее мать не заслуживала любви своей дочери. Из-за нее Мира думала, что ее невозможно полюбить. Я разозлилась.
