Шесть дней в Бомбее - Алка Джоши
Расскажите, как вы справляетесь одна. Знаете, в трудную минуту вы всегда можете продать свитер и выручить за него неплохие деньги. Я слышал, мохер сейчас в моде. Моей жене мои свитера очень нравились, правда, она всем говорила, что сама их связала. Я жутко злился.
Что до меня, я общаюсь со старыми друзьями, которые в итоге тоже осели в Стамбуле. Играем в бридж. Иногда в джин-рамми. Безик. Я лично люблю пинокль, но из-за немцев играть в него больше не весело. Вас рядом нет, поэтому я, конечно, жульничаю. Когда никто за тобой не приглядывает, плохие привычки быстро возвращаются. Так что с карманными деньгами у меня проблем нет. Эдварду это, конечно, не нравится. Кстати, он передает вам привет. По-моему, вы его просто покорили. Впрочем, я старый дурак и ничего не понимаю в чувствах, не слушайте меня, дорогая.
Обязательно попробуйте в Праге говяжью вырезку под сливочным соусом. (Да скажите, чтобы не жалели подливы!) А если захочется приключений, всегда есть вепрево колено.
Надеюсь, к тому моменту, как вы доберетесь до Парижа, у вас уже будут хорошие новости. Всего вам хорошего, дорогая девочка!
Искренне ваш,
Ральф Стоддард
Письмо я прочла, спустившись в фойе посольства. И под конец у меня уже дрожали ноги. Я плюхнулась на стул. Как рассказать доктору Стоддарду, что за первую поездку на поезде по Европе я потеряла половину своих накоплений? Он подумает, что я беспечная или, хуже того, глупая. Разочарованно покачает головой. Или посмеется в своей непринужденной манере. «Сестра Фальстафф, а я и не подозревал, что вас так легко одурачить!»
– Плохие новости? – Девушка за стойкой посмотрела на меня.
Я покачала головой и вышла из здания. Что бы сказала мама про мою неудачу? То же самое, что говорила, когда я возвращалась домой в слезах. «Девочки в школе обзывают меня желтоглазой полукровкой и отказываются со мной играть».
– Бети, чтобы выжить, надо быть отважной.
Я должна была понять, какой отважной пришлось стать маме, когда ее бросил мужчина, обещавший любить ее вечно. Какой отважной ей пришлось стать, чтобы воспитать вечное напоминание об этом разочаровании.
Я глубоко вдохнула. Доктору я напишу, но про деньги упоминать не стану. Пускай шутит про свитер, я ни за что не продам такую ценную вещь, тем более сделанную специально для меня.
Полчаса спустя я стояла на пороге самого дешевого отеля из списка, который мне дали в посольстве. Дверь открыла измученная женщина, одной рукой прижимавшая к себе малыша, а в другой державшая чистый подгузник. Я показала ей написанную на чешском записку, которую дал мне мистер Пибоди. Она кивнула и провела меня в номер. Комната оказалась чистая, хотя пахло тут мокрыми пеленками и вареной капустой. Хозяйка ушла присматривать за обедом и кормить малыша.
Я поставила чемодан на кровать (пружины взвыли). Чтобы успокоиться, проверила мешочек с деньгами. Мистер Пибоди поменял мне немного на кроны, этого должно было хватить на пару дней. Чешские банкноты я сунула в карман и задумалась, как сохранить оставшиеся деньги, не таскать же весь мой капитал с собой.
Вытащив из чемодана картину, предназначенную для Петры, я пошла искать хозяйку. Она была в кухне, сидела у стола с сыном на коленях и кормила его с ложечки чем-то вроде овсянки. Я жестами показала, что хочу положить картину в сумку, которую можно повесить на плечо. Она кивнула на висевшую на ручке двери авоську. Я покачала головой и огляделась. Потом ткнула в лежавшую на разделочной доске холщовую сумку, с которой хозяйка, вероятно, ходила на рынок.
– А, – отозвалась женщина и махнула рукой, показывая, что я могу взять сумку. Вытащила из нее буханку хлеба и протянула мне.
– Прекрасно, – улыбнулась я.
Она улыбнулась в ответ, хотя, наверное, и не поняла, что я сказала. Мы обо всем договорились без слов, и это меня обрадовало.
* * *
Пятиэтажный особняк стоял на берегу Влтавы. Как и другие здания в Праге, этот дом и соседствовавшие с ним виллы по стилю относились скорее к британской архитектуре, чем к индийской. Никаких минаретов, куполов-луковок и красного песчаника. Все особняки тут были плоскими, угловатыми, с длинными рядами окон. И украшены куда беднее, чем принято в Индии. Лишь статуи в римском и греческом стиле вроде тех, что я видела на картинках в учебнике, разнообразили их вид. Под самой крышей резиденции Хитцигов помещалась фреска, изображавшая полуодетую женщину, которая, лежа в постели, играла на арфе среди порхающих ангелов. В Индии же на ее месте изобразили бы схлестнувшихся в любовной игре мужчину и женщину, полностью обнаженных, не считая богато украшенных поясов и браслетов на руках и ногах. Героиня фрески художнику явно позировала. А те, с кого делались наши статуи, – нет. Я улыбнулась: один – ноль в пользу Индии.
Я постаралась морально подготовиться к тому, что сейчас случится. Либо я встречусь с Петрой, о которой говорила Мира, либо это окажется другая девушка, и мне придется начать поиски со школы Минервы, где они учились в детстве.
Я позвонила в звонок, помещавшийся справа от огромной деревянной двери, мне открыла чопорно одетая горничная с собранными в пучок волосами. Держалась она вежливо, хотя мой передник и шапочка определенно ее встревожили.
– Я пришла к мисс Хитциг, – сказала я по-французски.
Мистер Пибоди посоветовал именно на нем говорить с людьми, подобными Хитцигам. Оставалось надеяться, что школьных уроков мне хватит.
Горничная поколебалась долю секунды, но все же распахнула дверь. Я попала в отделанный мрамором холл. В здании оказалось холоднее, чем на улице. В Бомбее мы в конце мая страдали от жары. В Праге же я дрожала от холода и радовалась, что, уходя из гостиницы, надела свитер доктора Стоддарда. Прямо передо мной виднелся выход в располагавшийся позади здания внутренний двор. Слева высилась винтовая лестница, которая опоясывала узкую комнату и вздымалась все выше и выше, как в сказке «Джек и бобовый стебель», которую читала мне мама. Я посмотрела вверх. Посреди потолка блестело свинцовое стекло окна. Справа висели огромные картины в золоченых рамах, изображенные на них белые мужчины сурово взирали на явившихся в дом гостей. В отдалении играла музыка, и мне показалось, что это Eine Kleine Nachtmusik, которую как-то ночью напевала мне Мира.
Вслед за горничной я поднялась на четыре лестничных пролета. По пути рассматривала картины в золоченых рамах, пальмы в кадках и
