Украденное детство - Марина Викторовна Линник

С отчаянной мольбой мама обратилась к хозяйке, хлопотавшей возле дверей:

– Еды… дайте нам, пожалуйста, немного еды. Мы не ели уже трое суток. Дети не дойдут до города. Пожалуйста!

– Ишь, какая шустрая, – проворчала женщина. – Тебе палец в рот не клади… по локоть откусишь! Так и думала, не следовало тебя и твоих голодранцев привечать. Знаешь, сколько тут таких ртов? Ты глянь вокруг-то! Вона, целая толпа голодных и изможденных людей. Как накормить-то всех? Откуда еды взять, коли подлецы последнее отобрали?

Хозяйка хлопнула дверью и ушла. Мама обняла нас и тихо заплакала, приготовившись к неминучей смерти. Зачем куда-то идти, раз мы все равно по дороге умрем? Зачем мучиться? Лучше сразу… В отличие от сестры я тоже понимала, что приближается конец. Сил идти просто не было. От голода кружилась голова и подкашивались ноги.

Жалость к себе и страх за родных переполняли мое сердце и разрывали его на части. Видя мамино отчаяние, я хотела что-то сказать, подбодрить ее, но вместо этого из моего горла вылетал какой-то бессвязный лепет. Я то и дело тормошила ее, приговаривая:

– Мамочка, не надо… не надо, мамочка. Не плачь… мамочка, не умирай… пожалуйста… не умирай!

Застав такую картину, хозяйка растерялась.

– Свалились на мою голову, – пробормотала она смущенно. – Нечего на жалость давить… Все равно ничего не дам!

Мама гордо выпрямилась.

– Я не прошу подаяния. Вот, возьмите. Больше мне нечего вам предложить. Остальное немцы отобрали.

Она достала из укромного местечка сверточек и бережно развернула его. В нем оказалось обручальное кольцо; все, что осталось нам от отца, погибшего в первый месяц войны. Я часто видела, как мама смотрит на него со слезами на глазах, как что-то шепчет, целуя. Я знала, как оно дорого ей, но тем не менее мама, чтобы накормить нас, решилась расстаться с ним.

Взяв кольцо и повертев его в руке, женщина хмыкнула и удалилась. Вскоре она появилась, неся в руках две буханки хлеба, шмат сала и четыре яйца. От такого изобилия у меня закружилась голова, и я села на лавку. Накормив и напоив нас кипятком, хозяйка сказала:

– Во дворе стоят сани, можешь взять их.

– Я не могу.

– Можешь… не для тебя стараюсь, для детей. Малышка не дойдет сама, а на руках ее нести… еще уронишь по пути. Да и старшенькая на ногах еле стоит. А до города идти и идти… Ладно, давайте, собирайтесь.

Благословив нас, женщина с тоской поглядела нам вслед.

– Бедные вы, бедные. В чем душа-то теплится? Эх, не дойти вам. Мои-то хоть в родной земле похоронены. А вы? Сгинете на чужбинушке. Никто и не узнает, где могилка… Вот судьба, так судьба.

Опустив голову и горестно вздохнув, она вернулась в дом. После войны я пыталась найти ее, чтобы отблагодарить за наше спасение, но местные жители сказали, что ее расстреляли немцы через полгода после нашего ухода из-за связи с партизанами, которых женщина поддерживала после гибели сыновей…

3

Мы медленно двигались в сторону города Гдова. Мама чувствовала себя очень плохо, поэтому еле тащила санки, на которых сидела Варюшка, вцепившаяся в котомку с остатками еды. К полудню мы все же добрели до города. На площади была тьма народа. Окруженные вооруженной охраной, надломленные и измученные длительным переходом, люди в толпе выглядели одинаково серыми и истощенными.

– Мамочка, как много народа, – прошептала я, прижавшись к ее ногам. – Мне страшно.

– Ничего не бойся. Мы вместе, – бесцветным голосом произнесла она и вдруг осела.

– Мамочка, мамочка, – кинулась я к ней. – Ты что? Вставай! Пожалуйста, вставай!.. открой глаза! Мама!.. Ты слышишь меня? Открой глаза! прошу тебя!

Так страшно мне еще никогда не было. Передо мной на ледяной брусчатке лежал самый дорогой и близкий человек. Нас обступили люди. Кто-то из женщин наклонился к маме и пощупал ее пульс.

– Жива, не убивайся так… Ого, а горит-то как! Да у нее жар!

– Что тут происходит? – послышался недовольный голос одного из надзирателей. – Чего столпились-то? Что, никогда трупа не видели?

– Она еще жива, – возразила осматривающая маму женщина. – Больна только, бедняжка. Ох, как больна.

– Ясно…

– Что у тебя, Серго? Эй, расступись! А ну, пшли в сторону!

Люди поспешно разошлись, и перед нами предстал плотный, небольшого росточка, небритый и весьма неприятный тип, держащий в руках автомат.

– Чего разгалделись? Разойтись! Быстро, быстро! А то…

Он поглядел на лежащую маму, потом перевел взгляд на нас, потом опять на маму.

– Чего возиться-то с ней? Она так и так покойник. Смотри, какая дохлая. Пулю в лоб, и всех делов.

– А дети? – поинтересовался первый надзиратель.

– Дети?.. Да и их можно туда же.

– Не думаю, что начальству понравится, что мы хороший материал уничтожаем.

– Хороший? Это они-то? – усмехнулся второй. – Не смеши меня!

– Может, лучше в больницу? – предложил первый. – А этих временно в приют?

– Ох, не туда ты пошел служить, – раздраженно произнес его товарищ. – Вот расскажу я о твоих методах…

– А я о беспределе, который ты тут устраиваешь. И о воровстве. Ну, так что?

– Ладно, делай, что знаешь, – махнул рукой второй надзиратель и затерялся в толпе.

Так, благодаря заступничеству одного из мучителей, я очутилась с Варей в приюте города Гдова, а маму, не приходящую в сознание, отвезли в больницу.

Жизнь в приюте была не сахар. Кормили нас очень плохо, хотя, по правде сказать, лучше так, чем совсем ничего. Утром сладкий чай с малюсеньким кусочком хлеба, в обед жидкий суп из чечевицы, на ужин тоже лишь чай и хлеб. Нас было много. Целыми днями мы играли на улице, благо, погода стояла теплая и солнечная. Так прошел один месяц, за ним другой, потом третий. О маме мы не знали ничего. Я часто спрашивала о ней наших воспитательниц, но те разводили руками.

В конце июня наш приют начал подготовку к переезду. Было решено детей перевезти в другой город. В день отъезда мне вдруг сказали, что меня и Варю спрашивает какая-то женщина.

– Идите, ребята, идите. Только недолго. Через полчаса мы уезжаем.

– А кто нас спрашивает? – вопросительно поглядев на воспитательницу, поинтересовалась я.

– Откуда мне знать? – дернула та плечами.

Затем женщина строго добавила:

– У вас всего двадцать минут.

– Варюша, давай ручку, – сказала я сестренке, и мы двинулись ко входу.

В вестибюле спиной к нам стояла какая-то очень странная женщина, одетая в лохмотья. С наголо обритой головой и руками, больше похожими на плети, она скорее походила на огородное пугало, стоявшее у нас дома в огороде, чем на человека. Услышав наши