Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Голоса сказали ему, что настало время говорить. Он должен выступить на площади-лужайке – там, где ему явился путь света. Он должен рассказать людям о разделении Света и Тьмы, о том, что потребно для праведной жизни.
И вот он встал и начал говорить: собственный голос показался ему призрачным стоном, тоненькой струйкой. День был серый, холодный ветер трепал его побелевшие волосы и, казалось, продувал насквозь, будто, кроме костей, внутри ничего не осталось. Собралось несколько человек: кто-то смеялся над ним, кто-то скучал. Он почувствовал, будто вросшая в землю громада собора нависла над ним и вот-вот раздавит. Он поднял глаза, попятился: показалось, что сверху падают камни, такие тяжелые, прямо на него. Грудь сдавило. Он упал на колени, закрывая голову от ударов падающей материи. И снова его бережно доставили в больницу. При выписке сказали, что университетский курс для него слишком изнурителен, возможно, он ему не подходит. Лучше вернуться домой, то есть к тетушке Анджеле, и еще раз подумать, чему посвятить свою жизнь. Отец Бёрджесс проводил его до Дарлингтона, посадил на поезд.
– Вы чересчур поддались энтузиазму – в изначальном, греческом смысле этого слова, – сказал он. – В вас есть неистовство духа. Уверен, что вы найдете способ использовать свою силу с пользой. Уверен также, что сейчас вам необходим покой: ешьте, спите, занимайтесь самыми обычными человеческими делами – смотрите кино, играйте в футбол, ходите с друзьями пить пиво. В общем, пристаньте к земному и подождите, пока силы восстановятся.
– Я не христианин, – бросил в ответ Джош Агниц. – Я манихей.
– На каждого из нас порой накатывает манихейство, – произнес отец Бёрджесс, но как-то неубедительно; поезд уже скрылся в облаке копоти, дыма и разлетающихся жарких искр.
Джош Агниц вышел на следующей станции. Он достал из чемодана все необходимое, сложил в сумку и с ней одной отправился пешком в простирающиеся перед ним просторы.
Больше в его жизни не будет Анджелы Агниц, ее серых кресел, миски с топленым жиром, плотных штор, скрывающих свет. Он скитался, работал в садах. Нанимался на фермы.
Бродяжничал, забредал в библиотеки, ютился среди вонючих оборванцев. Ухаживал за плодовыми деревьями и огородами. Время от времени он терял себя и оказывался в больнице. Видел, как течет кровь, видел бескрайние моря лунного света. Иногда ему казалось, что он ничтожество, пустое место, неприкаянный босяк. А иногда сознавал: время его еще не пришло.
* * *
Сады лечебницы «Седар маунт» были, разумеется, огорожены высокой стеной с грозно торчащими сверху шипами и осколками стекла. Внутри – извилистые дорожки, увитые растениями беседки, просторные огороженные лужайки. В погожие дни пациентам, заслуживающим доверия, разрешалось гулять по выложенным гравием дорожкам, сидеть на каменных и деревянных скамьях, разбросанных по территории. В одном уголке, поодаль от главного здания, возвышался холм с рощицей вечнозеленых деревьев и скрипучими качелями на веревках, установленными между тисами и лаврами, под единственным в саду величественным кедром, который, возможно, и дал лечебнице название.
За живой изгородью из буков, между холмом и стеной к компостной куче вела служебная дорожка для садовников. Место было мрачное и затененное, но кто-то все же поставил здесь, у подножия холма, лавочку, откуда не видно ничего, кроме буковых веток и стены за ними. Это темное место всегда служило убежищем для одиноких людей, и, возможно, именно поэтому его там и устроили. Кто-то из садовников, вероятно, даже понимал, как важно для тех, кто живет в закрытых группах, чтобы были такие укромные места. Каждый раз, когда разрешали погулять, там уединялась Люси Нигби. Она сидела и смотрела на высохшие золотистые листья бука, шуршавшие под ногами, и на зазубренный осколок стекла, сверкавший на границе горизонта. Уже почти наступила зима, все вокруг блестело, как бывает при заморозках. На ней было пальто, которое она замарала мхом, покрывавшим деревянное сиденье.
Она решила умереть и с этой целью прятала таблетки, хоть и не знала, что это за препарат и какое действие он окажет. Держала их в кармане, в конверте. У нее была и пластмассовая бутылка с водой. Тревожилась она только о том, хватит ли ей таблеток. Ну и о том, достаточно ли воды, чтобы запить. Вечерело. Бледно-голубое небо постепенно серело и розовело. Она вглядывалась во все вокруг: в последний раз. Отмечала, как тускнеет зеленый цвет, как ярче блестит осколок стекла, – все казалось важным; отмечала и запах прелых листьев, смолы, холода, сырости. Руки замерзли. Она возилась с бутылкой и конвертом. Сейчас она погасит себя, как свечу, – вот если бы можно было так же быстро.
Проглотила таблетку, запила, потом другую.
Позади нее послышался звук листвы: легкие шаги, не громче севшей на ветку птицы. Она слегка повернулась, озябшие пальцы поднесли к губам изумрудно-алую капсулу. Он бесшумно спускался с холма, венец белесых волос, казалось, освещал ветви тиса. Весь белый: борода, рубашка, даже бледного оттенка брюки. Верхней одежды на нем не было. Раздался голос:
– Меня послали за вами.
Она промолчала. С тех пор как она перестала говорить, жизнь стала проще (по крайней мере), пусть и не лучше. Белая фигура приближалась и преображалась: по краям мерцала и переливалась радугой, возможно от ее слез.
– Мне было велено, – произнес он. – Велели не они. А голос, который я слышу. Было велено отыскать вас тут. Я все понимаю. Знаю, где вы блуждаете, ибо и сам блуждаю там же. У нас есть еще дела, и лишь потом… Настанет время покинуть этот мир. Помогите мне. А я помогу вам. Мне по силам.
Маленькая, сгорбленная, в верблюжьем пальто, она сидела и чувствовала, как возвращается к себе – собранные в пучок неухоженные волосы, порозовевшее от холода лицо, усталые глаза, тяжелые ноги, капсула, замершая у сухих, потрескавшихся губ. В листьях бука шумел ветерок. Земля дышала, распространяя тонкий запах прели. Он смотрел на нее сверху, и ветер шевелил его белоснежные волосы и рубаху, и казалось,
