Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт
Юноша прервался, руки чуть приподняты и ладонями обращены к слушателям – как у святых Кутберта и Освальда на изображениях в Соборе. Как жили в его памяти полные ляжки мальчугана, так же живо он помнил – казалось, помнит – почти прозрачные костлявые руки. Места, где пальцы смыкаются, на просвет красные. Белые костяшки. Юноша повторил: «Если же жена не приготовила такого блюда, он – как ни странно – остается совершенно таким же».
Жизнерадостный буржуа обычно ест – что? Жареную ягнятину. И не просто агнца, а его голову. Как тут не вспомнить застрявшего в зарослях овна, зарезанного вместо сына, но который мог и вовсе там не появиться? Есть на блюде вкусная голова с овощами, и есть человек, у которого при виде ее слюнки текут, и он «остается совершенно таким же», если голова эта не появится.
Вот в чем загадка этого текста, размышлял Джош Агниц. Близость бездумной веселости и безмятежной веры, которая не задается вопросами, не заглядывает вдаль. Лилии и птицы, падающие на землю. Трудно до ужаса. Трагедия куда проще – Кьеркегор это понял.
«Трагический герой, любимец этики, целиком является человеком; я тоже способен его понять, и все им предпринимаемое разыгрывается в открытую. Если я пойду дальше, я буду постоянно наталкиваться на парадокс, на божественное и демоническое, ибо молчание есть и то и другое. Молчание – это чары демона, и чем больше умалчивают о чем-то, тем ужаснее становится демон; однако молчание есть также взаимопонимание божества с единичным индивидом».
И тут юный вещатель замолк. Он понял, что вызвал трепет в своих слушателях, взволновал их, что его слова, подобно словам Кьеркегора, вошли им в плоть и кровь. Подошел отец Бёрджесс:
– Очень ярко и убедительно. Но всегда помните: выстраивая маршрут чужой мысли, мы часто пытаемся сократить путь и полагаемся на случайные ориентиры.
Тогда он этого не понимал. Только позже осознал, что «его» Кьеркегор – это голова агнца, костюм шута, демоны, извилистый путь. Он пытался перечитать, переприпомнить. Но его память продолжали разрушать. Тому, чья память действует лишь с перебоями, трудно даже читать.
Одно время, продолжительное или не очень, он считал, что в нем есть вера. Какая пропасть, на самом деле, между «верить» в обыденном мире и золотым опоясанием «веры», мерцающей и рассеивающейся. Он бродил, бродил по собору, вдоль реки, касаясь каменных пилонов и в упоении чувствуя, что вера тверда. Увидев на северной двери бронзовое стукольце с ликом огненного зверя или демона, рассмеялся: какое совпадение, что он, Джошуа, оказался в этом построенном кем-то каменном убежище для тех, кто прячется от мстящих за кровь, кто нуждается в отдыхе и поисках своего пути.
Ему предстояло написать обязательное сочинение о взглядах Блаженного Августина на природу и происхождение зла. Августин полагал, что вселенная создана беспредельно благим, беспредельно могущественным Отцом, а силы тьмы были запущены неким изъяном в человеческой воле, неким ужасным извращением человеческих желаний. Воля человека заражена: «…пока еще мало света в людях; пусть они ходят, пусть ходят, чтобы тьма не охватила их»[38]. Дух Августина обитал в «неизмеримом лесу, полном ловушек и опасностей». Он попался в сеть собственной памяти, к которой не имел прочного доступа. «Велика сила памяти; не знаю, Господи, что-то внушающее ужас есть в многообразии ее бесчисленных глубин. И это моя душа, это я сам. Что же я такое, Боже мой? Какова природа моя? Жизнь пестрая, многообразная, бесконечной неизмеримости… Вот они, эти горестные потемки, в которых скрыты от меня возможности, живущие во мне…» Из-за привычек, из-за заражения памяти добродетель невозможна. Тем не менее всемогущий Бог знает, в ком есть вера, а в ком – нет, кто вознесется на небо, а кто будет гореть целую вечность.
Джошуа Агниц читал о том, что в юности Августин склонялся к манихейству. Манихеи были убеждены, что зло столь же могущественно, как и добро, или даже превосходит его в могуществе. Владыка Света, пребывающий в царстве вне времени и пространства, сиял негасимо, но вот силы Тьмы и Материи вторглись в его пределы и поглотили частицы Света. Тогда Свет вызвал к жизни Первого Адама и отправил его на битву. Адам был побежден, уничтожен и съеден демонами, которые заточили Свет во Тьме и создали мир, в том числе и людей, не ведавших, что в них есть Свет, и вотще пытавшихся вернуться в неразличимое сияние. Страдалец Иисус, распятый на кресте, – еще один посланник Света в зримую вселенную. Он стал плодом всякого древа, который срывают и поглощают. Нужно было позволить Свету вновь всецело отделиться от Тьмы. Он должен устремить свой ток обратно. Для этого чадам человеческим, чадам Света, надо отказаться от размножения и потребления плоти и других существ, ибо все это продлевает пребывание Света взаперти.
Спасителя самого предстояло спасти, и исход всего дела был под большим вопросом. Такая же битва за высвобождение частиц света происходит в каждой сознательной человеческой душе.
Блаженный Августин от своей манихейской юности отрекся. Он был отважным борцом и почувствовал, что пассивность, покорность, попустительство манихейского Света – это оскорбление Бога Отца, а представление о нетленном рассеянии частиц света в тленном теле и разуме – неверное описание падшей души. Все, все было падшим; все, что могло быть искуплено, было искуплено могущественным и грозным Сыном Отца. И Августин сражался со своими бывшими единомышленниками страстно и свирепо.
Джошуа Маковен прочел манихейское песнопение о попрании божественности, частью которой был разум каждого человека.
Я – во всем, я – подпора небес, я – стержень и основа, я – жизнь мира, я – молоко, что течет в каждом древе, я – чистая вода сынов материи.
Новообретенная Христова вера была для него экстазом и беспокойно блистала, как дивный стеклянный шар.
Питался он скудно, спал урывками. Лежал без сна в темноте, на спине, вытянув руки и ноги, и духовные токи ходили у него по венам стайками смертоносных воздушных пузырьков или россыпями ртутных шариков. По всему телу – воздушная легкость и подвижный блеск. Он лежал без сна и прислушивался к гудению. Всякий раз, ненадолго проваливаясь в сон (так ему помнилось), просыпался от удушья, с ощущением, что тяжелая рука зажимает ему нос, раздирает рот и ноздри. Он чувствовал запах сырого мяса с гнильцой. Метался в поисках свободы. А частицы блеска в крови в испуге
