Ночной страж - Джейн Энн Филлипс

Занимается? А их сколько?

Это хозяйство миссис Гексум, прошептала Эйра Блевинс. Мы тут говорим, что на самом деле миссис Гексум у нас Управляющий, хотя она и не Врач. Я ей стараюсь не перечить. Повариха может немало посодействовать в разных подпольных делишках, не только в отношении еды.

Я подумала про нашего парнишку, про близнецов – вот бы и их сюда тоже. А те дети, что здесь не остаются, спросила я. Их в городе пристраивают?

Никто ни здесь, ни где еще не возьмет ребенка умалишенной! Если они с виду нормальные, их увозят далеко-далеко, в Вашингтон или Питсбург, в приюты для подкидышей. Оно ж кот в мешке, честно! Я вот только своих детей растить готова. И поскорей бы.

Я подумала про мальчугана, который успел скрыться из виду, как он бежит по ступеням кухни в нелепом развевающемся наряде. А Повариха, спросила я у Эйры Блевинс, в смысле, миссис Гексум – она к подопечным хорошо относится?

Вроде да. Они жмутся к ней, как цыплята к наседке, слушаются ее во всем, вы и сама видите. Она их всех при себе держит, кроме Плевела, ему дозволено ходить куда вздумается.

Я видела, как он бежит к сараю. А почему на нем женский плащ?

Но Эйра Блевинс отвернулась и обратилась ко всему столу, эффектным рывком развернув салфетку. Глядите! Вот и суп. Любимый суп миссис Касински. Правда, Рут?

Правда, согласилась миссис Касински. И снова потерла пятнышко на скатерти – вроде бы существующее.

Дамы расправили салфетки на коленях, служанки подвезли к столам еду в закрытых металлических судках и на подносах. Начали раздавать ее по рядам: щавелевый суп, загущенный морковным пюре. Мама, сидевшая от меня слева, ела суп, как и все остальные, а когда тарелка опустела, аккуратно взяла нож и вилку и стала мелко нарезать ломтики баранины и картофеля. Она ни с кем не разговаривала, однако кивала, улыбалась и будто бы соглашалась со всеми высказываниями.

Я отродясь не сидела за таким большим столом. Одна из соседок напротив размахивала руками, другая вставала и садилась, вставала и садилась, но большинство будто бы обедали в трактире. Настроение было приподнятое. Дома мы за стол садились вдвоем с парнишкой, он у меня на коленях, я помогала ему управляться с ложкой. Не помню, чтобы когда-то ела в обществе. Знала, что в годы Войны многие семейства бросили свои фермы на кряже и перебрались в города. Некоторые в последние годы селились и прятались в хижинах. Я сообразила, что мы тоже прячемся: когда мне было четыре и пять, Мама сидела на крыльце, непрерывно глядя в точку между зеленых холмов, где по долине вилась дорога. Винтовку она всегда держала под рукой, и я помню, точно в давнем сне, как пересчитывала с ней рядом бобы или писала мелом буквы на неровном деревянном полу.

Баранина у нас местная, рассказывала мне Эйра Блевинс. Мои тесть и теща – надеюсь, они ими станут – поставляют в Лечебницу мясо и кукурузу. Держат овец и поросят, кур, у них большие поля кукурузы…

Через высокое окно столовой на лицо мне упал луч полуденного солнца, я сощурилась. Половину высоты окна скрывали тонкие белые занавески, глаза слепило. На яркую долю секунды я ощутила в руке круглое зеркальце, которое дал мне Папа, чтобы оправиться тогда, на рассвете, на подъезде к Лечебнице. Я вдруг осознала, что это мое зеркальце, не его, мое уже давно – видимо, Мама мне его когда-то подарила как игрушку. Забытое поплыло перед глазами, картинка за картинкой, ладошка у меня совсем маленькая, зеркальце заполняет ее полностью. Я пускаю новой игрушкой солнечных зайчиков, кручу ее туда-сюда, и тут Мама вдруг хватает меня, бежит через двор, стиснув – не вздохнуть. Я слышу топот ее ног по земле, свист и треск сосновых веток, свежих, они еще пахнут деревом. Она откидывает их в сторону, под ними дощатая дверца в погреб, квадратный люк. Погреб вырыт в склоне холма, глубиной в четыре фута. Мама спускает меня туда ногами вперед, держа за запястья, разжимает руки. Хлопок двери – и темнота.

Вы где, Сиделка Коннолли? – спрашивает Эйра Блевинс. Показать вам мою шляпную булавку?

Что? Слова ее проплывают мимо, коренастые и плотные, как сплюснутые дождевые капли. Я чувствую, как падаю, падаю.

Мама, она рядом, схватила меня за локоть. Кажется, прошептала: ты! КонаЛи! Голос ее овевал звон колоколов, она будто бы говорила из мира духов. А на деле дежурные, по одной во главе каждого стола, встали и зазвонили в серебряные колокольчики. Мисс Дженет отняла руку.

Десерт! – возвестила Эйра Блевинс. Только для Палат «А» и «Б», добавила она негромко.

Нам подали кекс с вареньем из клубники.

Дервла

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Она продала весь запас яиц и снадобий, сложила в мешки и переметные сумки то, что наторговала, и двинулась прочь с рынка. Дорога, ведущая к тропе в гору, скоро обезлюдела. Гомон деревни остался позади, скрип телег, лай собаки стихли. Дервла доехала до тропы, вившейся между деревьями, и постояла, размышляя, прежде чем сесть в седло. Много что занимало ее мысли, но она выделила один миг, чтобы постоять и посмотреть на опустевшую хижину, расположенную ниже ее собственной. Сколько дней прошло с отъезда Элизы, а с ней и КонаЛи? Три, четыре? Дервла, как могла, заперла хижину, но та, опустев, застыла в ожидании. Если они не смогут вернуться сюда, не смогут вернуться и к ней. Не для нее все это – городок или переулок, один из многих, разговорчивая деревушка с ее сплетнями. Нигде поблизости от Уэстона не сможет она жить в безопасности и уединении, как они все вместе жили здесь. Война девять лет как окончилась, пусть теперь их находит кто угодно, но эти неприступные кряжи, эти взметнувшиеся ввысь пики стали ее владениями. Здесь, в укрытии, жить им до конца ее земного срока, а нет – она перекроит этот срок как нужно, ибо ей ведомо как. Пока же она дожидалась уверенности в том, что раз КонаЛи с Элизой не вернулись, значит, они в безопасности.

Она не услышала тихого звука слева, у перекрестка, где путь на Уэстон устремлялся вверх через лес. На самом краю поля зрения мелькнула тень, будто незримая птица над головой или просверк насекомого: пролетело рядом – и нет. Лошадь – вот Дервла уже увидела ее на подъеме – шла, опустив голову, волоча поводья, а повозка, лишенная возницы, поскрипывала на ухабах. Видение размылось. Дервла привязала свою лошадку к развесистому клену под сенью леса и зашагала навстречу. Только опустив ладони на потную шею, она осознала конскую силу. Погладила морду, ощупала холку и уши, увидела длинные стебли сорных трав, намотавшиеся на мундштук, – трав, которыми может поживиться при дороге изголодавшаяся лошадь. Ну-ну, пробормотала Дервла, пить ты пила, а вот ела мало. А его бросила в каком-то салуне, так ведь? Давай, пошли.

Она отвела взмыленного конька в тень на тропинке, скрытой деревьями, там вытащила мундштук из разодранных губ, распрягла повозку. Наверняка этот мерзавец теперь разъезжает на чем-то, более подобающем человеку со средствами. Ее старенькая лошадка точно нашла бы дорогу домой, но этот конь принадлежал Элизе, мерином-одногодкой появился у них на хребте, заседланный и загнанный, так сказала Элиза, а хозяин ее был то ли из раненых, то ли из пленных. Или из воришек, подумала Дервла, обнаружив коняшку в сарае после бесплодного странствия в Александрию. Бесплодного, потому что, сколько она ни бросала крик своей души в стены и окна превращенной в госпиталь гостиницы, ответа так и не последовало. КонаЛи назвала коня в честь Дервлы, как будто пытаясь ее вернуть, но сама Дервла не видела смысла давать животным имена. Клейма – серийного армейского номера – на копыте не оказалось, поэтому конек остался на хребте, привязался к КонаЛи, которая его кормила и гладила и к восьми-десяти годам выучилась на нем ездить: иногда они втроем забирались с охотой и собирательством в дальние места – до появления шаромыжника. Где-то я видел эту лошадку. КонаЛи было десять. Конец лета семьдесят второго года.

Больше не уходи, пробормотала Дервла, не уходи. Она впрягла старшую лошадь