Поцелуи на хлебе - Альмудена Грандес
– Да, уже небось… – Он нашаривает телефон в кармане свернутых брюк, которые подложил под голову вместо подушки. – Ого! Уже четверть одиннадцатого!
И все же они медлят еще немного, прежде чем встать и уйти с пляжа. Проходя мимо пляжного бара, Мигель спрашивает брата, до которого часа у них можно поужинать.
– Да когда захотите. Кухня закрывается в час или около того… Это ж Кадис, не забывай.
Бунгало у них маленькое и хорошенькое, как сказочный домик: одна-единственная комната, кровать у стены, к изножью кровати притулился диван, перед ним – столик, напротив – тумба шириной ровно под телевизор, а по обе стороны от него – кухонные шкафчики, столешница со встроенной плитой и холодильник. Отдельная крошечная ванная. Единственное, что тут большое, – это кровать, а кроме нее им ничего и не нужно. Лучшее в этом бунгало – стеклянная стена с дверью, которая открывается прямо на пляж. Правда, ступаешь не на песок: от бунгало отходит длинный и узкий деревянный помост, на котором стоят вплотную друг к другу пара шезлонгов, столик с зонтом и четыре стула. А подальше слева – новый пляжный бар Педро Феррейро. Когда он в последний раз был в Мадриде, позвал младшего брата заехать на любых выходных, но и подумать не мог, что тот притащит такую красотку, с которой он заявился сегодня днем, когда Педро и Аукси подавали обед припозднившимся туристам.
– Как вам вон тот столик? – Указав на столик в углу, Педро принимается изучать великолепную фигуру, обтянутую красным лайкровым платьем. – Сейчас опущу заслонку, чтоб не дуло. – Взявшись за ручку, он смотрит на декольте Ракель.
Мигель все это подмечает, но ему все равно. Такой уж Педро человек, жуткий бабник; с тех пор, как еще в университете бросил Софию Сальгадо, девушек менял как перчатки. И все же сегодня братья находятся в необычной ситуации: впервые в истории у Мигеля девушка круче, чем у Педро, да еще и старше, чем у Педро.
– Что будете пить?
Аукси совсем юная, забавная, круглолицая, а кожа ее будто еще хранит нежность недавнего детства. У нее смуглое кукольное личико, миловидные некрупные черты лица, а тело словно плюшевое, несмотря на узкую талию, безупречно округлые бедра и высокую грудь – ей чуть за двадцать. Увидев ее в первый раз, Мигель решил, что она и вполовину не так хороша, как другие подруги его брата, но вечером, глядя, как она лавирует между столами, будто пританцовывая на носочках, он вдруг замечает ее очарование: она отмечена такой прелестью, легкой и одновременно глубокой, что ей не требуется никаких усилий, чтобы соблазнять. А Ракель тем временем думает о совершенно других вещах.
– Можно задать тебе вопрос? – говорит она без долгих вступлений, когда уже за полночь Аукси подсаживается с бокалом к ним за столик. – Это… – она обводит пальцем помещение бара, – это вообще законно?
– А что такое? – Аукси хохочет, и Мигель говорит себе, что она еще красивее, когда смеется. – Ты что, даже на отдыхе с утра до вечера не забываешь о работе?
– Ну… боюсь, что так.
Бар этот основал ее дед, но еще раньше ее прадед построил на этом месте хижину и продавал обеды работникам фабрики по производству консервов из тунца, с которой покончила война.
– Завтра, если пойдете по пляжу в сторону деревни, увидите среди дюн развалины. Это и есть бывшая фабрика.
Дед Аукси решил превратить этот жалковатый семейный бизнес в самый простой пляжный бар – стойка, четыре стола да соломенная крыша. Затея эта не имела большого успеха. В середине шестидесятых годов прошлого века, когда английские и немецкие туристы только открывали для себя сомнительное удовольствие – по утрам поджариваться на солнце до красноты, чтобы вечера посвящать еще более сомнительному развлечению – обдирать друг другу со спины лохмотья обгоревшей кожи, – уже тогда этот крошечный пляж, открытый всем ветрам, оказался вне зоны их интересов. Но хозяин бара никогда не завидовал суете других пляжных баров, из тех, что в середине августа уже к полудню распродавали все без остатка – и пиво, и хлеб, и рыбу.
– Его бар много денег не приносил, но зато и работать без продыху ему не приходилось. «Эх, хорошо, – говорил он, – самое то, нам с малышом хватает». Потому что бабушка моя умерла, рожая моего отца.
И все же у него были посетители – интересные люди, приходившие на пляж погулять и поплавать, а не валяться часами на полотенце. Рыбаки – настоящие, а не те, что каждое лето выходят с новой удочкой, но быстро сдаются, потому что весь их улов – одни водоросли. Семьи из Ла-Линеа и из Альхесираса – только они знали этот пляж, которого в те времена даже на картах не было. Но главным источником дохода этого бара, стоявшего так близко к Гибралтару, что некоторые смельчаки даже добирались до скалы вплавь, была контрабанда. Бар служил нейтральной территорией, крошечной Швейцарией из песка и соломы, где у стойки контрабандисты чередовались с полицейскими, а бывало, и мирно выпивали вместе.
– Дедушка наливал всем, но ни с кем не болтал лишнего. Секреты он хранил отлично, так что не лишился ни одного клиента – ни с одной стороны, ни с другой. В конце семидесятых он отошел от дел, бар унаследовал мой отец, но и ему особо не повезло. Началось нашествие хиппи, и, по словам моего отца, тут-то все и пошло наперекосяк.
Потому что хиппи эти были из последних, запоздалых, денег у них не было, зато было множество детей, которые подбегали к стойке, только чтобы попросить стакан воды. Вот матери их – это да, те загорали голышом, и на некоторых было любо-дорого поглядеть, даже если они ничего не заказывали. Потом границу с Гибралтаром открыли, контрабанде пришел конец, все думали, бару тоже, но не тут-то было: отца Аукси спасли нудисты. Мужчины и женщины в чем мать родила, вовсе не обязательно юные и прекрасные, но зато при деньгах, наводняли бар с мая по октябрь. Полиция ничего с ними сделать не могла: первое демократическое правительство признало этот пляж нудистским.
– Это все мой отец пережил, но потом пришли серферы… Тут он уже не смог. Три года назад сказал мне: «Все, ухожу на покой, а это все оставляю тебе», а я сказала: отлично, с радостью.
Аукси ведь выросла среди всего этого – в вечной суете людей одетых и голых, богатых и бедных, спортсменов и лентяев, преступников и стражей закона; здесь все они были как следует перемешаны. Аукси любила порядок, скрытый внутри этого хаоса: группки почтенных сеньор, ведя за руку внуков, прогуливались среди голых парочек, те увлеченно целовались, не глядя вокруг, в паре шагов от них парень в неопреновом костюме поднимал парус, а рядом компашка иностранцев копалась в песке и обмазывалась зеленоватой глиной, по их сведениям, чудотворной, а потом валялась и ждала, пока глина подсохнет на солнце.
– Тут сам черт ногу сломит, говаривал мой отец, и это правда. Я и сама не могу в этом разобраться, но мне тут нравится. Я тут родилась, а Кадис – он такой. Кто тут не бывал, и представить не может…
Когда отец передал ей бар, Аукси как раз начинала встречаться с Педро, у которого был свой бар на пляже в Тарифе, где и шагу невозможно было ступить, не наткнувшись на доску, или парус, или инструктора… Пляж Аукси пришелся ему куда больше по вкусу, он вызвался вложиться в бизнес, и в итоге выиграли оба.
– Педро придумал построить пару бунгало на месте прадедушкиного дома. Все по закону: еще совсем недавно эта земля не стоила ни гроша, и она давным-давно принадлежит моей семье, они владели ею задолго до того, как вышел закон о прибрежных территориях. А еще она в ста метрах от приливной линии, хотя сейчас эти идиоты хотят разрешить стройку прямо у воды…
– А что тут в несезон?
– Этот бар разборный. Мы ставим его в мае и убираем в октябре, а зимой сюда ни одна живая душа не заглядывает.
В четыре утра они решают, что пора и честь знать.
Все посетители уже разошлись: и богатые нудисты, и бедные хиппи, любители спортивной ходьбы, рыбной ловли, виндсерфинга и кайтсерфинга, севильцы,
