Соль Вычегодская. Строгановы - Татьяна Александровна Богданович

Сразу после обеда собрался Данила, подтянул кушак, шапку надел малиновую бархатную, подали ему лошадь к крыльцу. Данила сел, выехал из ворот, хотел было вправо свернуть, вдоль Вычегды, к Шешурину, а потом вдруг захотелось ему мимо воеводских ворот проехать, – может, Устя из светлицы выглянет – увидит, – повернул влево, переехал мост через Солониху, помедлил немного и свернул берегом Солонихи мимо варниц леском на сельцо Воскресенское.

Весело ему было ехать. В лесу за варницами птицы пели, рябина цвела, орешник. Вспомнилось ему, как они с Орёлкой по осени в тот орешник забирались орехи ломать.

«Небось, когда-то тузил меня, – подумал Данила, – а ноне, что похочу, то с им и сделаю. Пущай рассол потаскает, – небось, шелковый станет, драться-то позабудет».

Один раз показалось Даниле, будто за деревьями Орёлкина голова мелькнула. Да нет, почудилось, верно, оттого что вспоминал про него.

Мужики все на пахоте были. Когда Данила проезжал, они оставляли сохи и кланялись ему. Данила степенно кивал им.

Правду сказать, немного он узнал, как объехал деревни, – ну, пашут тяглецы, а хорошо ли, нет ли – бог их ведает. А все-таки пускай видят, что хозяин смотрит за ними.

В деревнях только бабы, ребята и старики оставались. В Шешурине старик один вышел из избы, поклонился Даниле и попросил в избу войти, кваску испить. Данила устал с непривычки. Он слез с лошади, вошел во двор и по крыльцу в избу. Внизу подклеть для скота. И крылечко со двора новое. А в избе так же, как и у них в людских избах, – у Жданки часто он бывал раньше, – летом ничего, только черно, а зимой дым глаза ест.

Старик велел бабе квасу принести ковш. Данила выпил с охотой и стал спрашивать старика, давно ль они тут живут.

– Сыздавна, – сказал старик, – ране-то мы вольные были. Государю лишь подать платили. А там, как царь Борис помер, стали бояре дела вершить, пошла по всей земле гилевщина[36]. Мы-то далече. Сперва нас не зацепало. А там, бог ведает, чего их на нас нанесло.

– Кого? – спросил Данила.

– А кто знат, ляхи, что ль, там, аль, сказывали, казаки. Дед-то твой Максим Якович убег отсель, на Пермь, что ль, посадские – те в Соли отсиживались. А нас гилевщики те под корень извели. Коней всех согнали, животину прирезали. Избы и те спалили, анафемы. Ушли, а нам вот-те нечем взяться и нечем. Судили, судили мужики. А тут дед твой с Перми воротился. Весна вот тож, а у нас – ни тебе семян, ни сох, ни лошадей. Чего робить-то? Ну, и похолопились[37]. Дал он нам справу всею – коней дал, скота, семян там. А мы, стало быть, тяглецами строгановскими поделались… Намедни-то, – продолжал старик, – спужались мы. Кричат бабы, бегут с огороду: «Казаки-де, казаки!» Лихих людей мало ли по дороге шатается, грабят же и нас, хоть и взять, почитай, нечего. Ну, а уж казаки, ведомо… Ну, мы ворота на запор, притаились, глядим, а то Иван Максимыч с казаками да со своими холопами проехал. Куды ж то он? Аль где война поднялась, прости господи?

– Не, то так, на Пермь он, – сказал Данила и встал уходить. Не любил он, когда спрашивали его, куда уехал Иван Максимович. Обидно было, что отец ничего ему не сказал.

Смеркалось уж.

– Может, боязно тебе одному? – спросил старик. Дождись сына, проведет тебя. Тотчас он. Ты как поедешь? Вдоль Вычегды? Глухо больно.

– Не, объездом я, как сюда ехал, на Воскресенское, – сказал Данила и вскочил на лошадь. – Там тихо. Прощай, старик, спасибо за квас. Как звать-то тебя?

– Пятой кличут. Пятеро нас у батьки сынов было. Еремины все. Братаны-то померши. А я вон…

– Данила не дослушал, тронул лошадь и поехал назад вокруг строгановской усадьбы. Он выехал на берег Солонихи, переехал мост на другой берег, где посад и варницы. В лесу теперь тихо было. Не так весело, как днем. Данила покрикивал на лошадь и говорил себе:

«Чего бояться? Далеко ль тут? Темно только. И старик тот про лихих людей поминал. Да ведь не пустое место-то. За лесом на берегу варницы. И лес редеть уж стал. Скоро опушка, а за ней сразу их тын начнется».

Он хлестнул лошадь, и вдруг в кустах затрещало что-то, и перед самой его головой пролетел большущий камень, задев за холку лошади. Лошадь заржала, взвилась на дыбы и понесла. Данила изо всех сил натянул поводья, шапка у него слетела, но на седле он усидел. Он весь дрожал, не то от страха, не то от злобы. Выскочив на опушку, он повернул лошадь и погнал ее берегом назад к варницам. Из одной варницы шел дым. Другие стояли темные, – должно быть, кончали варю.

– Надейка, Надейка! – кричал Данила.

Работники уж услыхали топот и высыпали на дорогу. Старый повар был тут же. Данила натянул поводья.

– Надейка! – крикнул он. – Убили было меня тотчас. Вишь, лошадь покалечили.

У лошади из холки струилась кровь.

– Батюшка, Данила Иваныч, да где ж то? Кто ж тебя? – спрашивал Надейка с испугом. Данила пригнулся к седлу и сжал кулак.

– Где? А! Где? За леском за вашим, вон где! А?

Данила соскочил с лошади. Работники попятились.

– А, лиходеи! Душегубы! То вы, может? А? На хозяина?!

– Батюшка, Данила Иваныч, – забормотал Надейка, – Христос с тобой! Да чтой-то ты! Экое молвишь. Да может ли статься?

– А кто ж боле? – крикнул Данила. – Сказываю, вашим леском. Мотри, Надейка, коль из ваших кто!.. – кричал Данила.

– Да, батюшка, окстись ты Да что ты напраслину экую взводишь! – сказал Надейка. – Да гляди, и работники тут все. Варю мы кончали. А кои кончили, в естовой избе снедали. Не греши, Данил Иваныч. Стар я. Мне скоро богу ответ давать. Да не про тебя я, Надейка, – сказал Данила потише. – В вашем же леску. Кому ж боле?

– А что ж, Данила Иваныч, долго ли до греха? – заговорил Надейка. – Посад-то как обчистили. И до собора намедни добирались. Тут же, коло нас. Мы и то опасаемся. Соль-то коло варниц лежит, в ину пору мстится – а ну, как уволокут в ночь?

Данила молчал.

– Аль можно так, без огорода? Безотменно огород надобно, – продолжал старик. – То все огород был, коло всей Соли. А ноне хоромы лишь ваши за тыном стоят. А лихим людям то и на руку. Тебя, вишь, было не убили, анафемы. На кафтан твой, знать, позарились. А шапка-то у тебя где?

– Слетела, как лошадь понесла, – сказал