Между молотом и наковальней - Михаил Александрович Орлов
– А кого же еще?! Тут более никого нет, – ответил юродивый, и взгляд его лукаво блеснул.
Вглядевшись, Шишка, к своему удивлению, признал в нем Тараса. Зашли в корчму, заказали кувшин пива. Тут рында и поведал коморнику то, что велела ему великая княгиня. Без лишних разговоров он получил семь рублей, и старые знакомые расстались, довольные друг другом.
22
По сану митрополит Киевский и всея Руси, а по призванию книжник и богослов, Киприан в тот день переводил на славянский труд Григория Паламы[57] «К Ксении о страстях и добродетелях», адресованный воспитательнице дочерей Андроника III[58]. Славянский язык для него являлся родным, ибо он появился на свет в столице Болгарского царства Великом Тырнове, хотя иногда не мог подобрать единственно нужного слово, которое требовалось.
Преподобный Палама сказал о Христе, мире и людях немало необычного, чего никто не ведал. Он считал, что каждый, будучи потомком Адама, способен вступать в прямое общение с Господом. Богословие, по его мнению, должно основываться не на допущениях, как философия, а на духовном опыте своих чад. Последнее некоторым представлялось странным, чуть ли не еретическим, но Палама раз за разом доказывал, что Христос несет в себе одновременно дух человека, ангела, тайну Всевышнего, а может и самого дьявола. Последнее считалось явным богохульством, потому об этом он благоразумно помалкивал. Общение преподобного с Богом вызывало сомнения и яростные споры во вселенском патриархате, но он победил всех на церковном соборе[59].
Углубившись в сочинение Григория Паламы, Киприан не замечал бега времени. Оно, казалось, замерло для него, словно египетский сфинкс у Каира, наполовину занесенный песком, у пирамид Гизы. Серые, закопченные стены кельи пали, как будто раздвинулись, и он теперь озирал внутренним взором другой, ослепительный горний мир, в котором время с пространством едины.
От этих чудных грез митрополита отвлек служка, вошедший в келью и что-то сказавший. Киприан ничего не понял, тряхнул головой и велел повторить. Только потом он уразумел сказанное им и приказал впустить Евфимия Висленя, бывшего тверского епископа, а ныне инока Чудовой обители. Киприан уж и забыл о нем как о досадном недоразумении, но тот напомнил ему о себе. О чем только им говорить, Киприан не понимал. Все давно сказано, и ничего общего между ними нет…
Отложил пестрое ястребиное перо из левого птичьего крыла. Именно такие перья Киприан любил за твердость и особую гибкость. Другие перья не годились, особенно если на тебя нашло вдохновение и новые необычные мысли начинали роиться в голове. Сложив листы, митрополит с сожалением вздохнул и убрал их в ларец.
По самым разным вопросам глава русской церкви посещали церковнослужители и миряне из разных концов его православных владений. К нему брели из Киева, из-за Каменного пояса[60], из Орды, с севера и других неблизких мест. Как таким отказать? Добрую половину ходоков, являвшихся к нем, он считал не в своем уме, но принимал и выслушивал их.
Отворилась дверь, и в келью ступил худой, изможденный человек с бескровным лицом – кожа да кости. На левую ногу он сильно припадал, но старался скрыть это. Взгляд его горел каким-то болезненным светом, и он мало соответствовал облику инока. Видно, готовился перейти в мир иной, но для этого требовалось особое состояние души. Этого не понимает только тот, кто сражен стрелой, заколот кинжалом или поражен молнией.
– Здрав будь, преосвященный владыка Киприан, – с поклоном начал Вислень. – Я принес тебе кое-что непотребное. Открылось греховное деяние, которому не должно свершаться… Вели затворить поплотнее дверь, дабы слова мои не донеслись до постороннего слуха.
– У моих стен ушей нет. Говори то, что хочешь, ибо ты находишься под защитой церкви, – поежился митрополит, почувствовав неладное, ибо не любил тайн и не желал их знать, а уж тем более не хотел вникать в их суть, но приходилось.
«От них одна головная боль и скверна. Меньше знаешь – крепче спишь», – считал Киприан, тем не менее приготовился вникать в некое неприятное известие.
Каким-то безучастным, деревянным голосом чернец изрек:
– Великая княгиня Софья Витовтовна, будучи еще суженой благоверного московского государя Василия Дмитриевича, по пути в Москву предавалась блуду, что само по себе негоже для христианки, не говоря уж о невесте великого князя.
– Что ты несешь такое, дурья башка? Опомнись! – вскричал в растерянности митрополит, но, тут же поняв, что такими вещами не шутят, уже тише спросил: – С кем же она слюбилась?
– С одним из посольских, вестимо, и по ее воле. Помнишь, в Священном писании писано: «Нет ничего скрытого, что не открылось бы, и ничего тайного, что не стало бы явным». Вот я тебе и сообщаю это…
Предаваясь «умному деланью», технике исихии, что в переводе с греческого значило «безмолвие» или «молчание», Киприан не желал разбираться в подробностях светских мерзостей, и своих церковных хватало, но пастырский долг не позволял ему устраниться и требовал его вмешательства. Ввязываться в дела княжеской семьи ему особенно не хотелось… Ведь сказано в писании: не судите и не судимы будете. Как это сделать, русский архиерей не ведал, отчего мысли его мешались.
– Откуда тебе сие известно? – не желая верить услышанному, но догадываясь, что это не простая ложь, не выдумка воспаленного ума, а истина, спросил Киприан.
И тут же ему подумалось: «Нет, это, как ни странно, слишком похоже на правду, но меня не касается. Лучше бы он подумал о своей грешной душе, чем о всякой всячине. Впрочем, тем хуже для него, но он этого не понимает. Тут и свихнуться недолго».
Вислень каким-то чутьем прочел мысли своего собеседника и молвил:
– Терпеть не могу лукавства. Уж не обессудь, владыка. Я ведь сие не с ветра взял, верный человек принес!
– Что же, этот верный человек под скамьей лежал, пока княжна на ней совокуплялась?
– Сего не ведаю, только напраслину он не возведет, а ты честно исполни свой долг пастыря. Наставь заблудшую овцу на путь истинный, спаси ее от геенны огненной, и тебе воздастся за то… Коли же не способен на такое, то запрись и безропотно прими смерть.
«В последнем, может, Вислень и прав, но сил на это у меня уже нет. Да и какая у меня власть над великой княгиней? Окстись! Проще устроить второе пришествие Христово, чем вразумить бывшую язычницу и обратить грешницу на путь к истине», – в раздражении подумалось митрополиту, и в памяти у него пронеслись два его изгнания из Москвы при прежнем князе Дмитрии Ивановиче.
– Поклянись
