Одинокая ласточка - Чжан Лин
Этой территорией была ее жажда знаний.
В тот день она переписывала двадцать третий псалом[22]:
Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться:
Он покоит меня на злачных пажитях
и водит меня к водам тихим.
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла,
потому что Ты со мной;
Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.
Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих;
умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.
Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей,
и я пребуду в доме Господнем многие дни.
Закончив, Стелла попросила меня прочесть написанное вслух от начала до конца.
– Поняла что-нибудь? – спросил я.
Она подумала.
– Это про то, что не надо бояться?
Я был приятно удивлен.
– Ты знаешь, кто такой Господь?
– Ваш бодхисаттва, – кивнула она.
– Господь не бодхисаттва, бодхисаттв может быть много, а Господь – один, – сказал я.
– Я поняла, ваш Господь сильнее бодхисаттв. Он над ними главный.
Я не знал, смеяться мне или плакать.
– Господь, бодхисаттвы – проку от них никакого, они только за хорошими людьми следят, а за плохими уследить не могут, – проговорила она.
Сердце слабо кольнуло кинжалом. Я чуть не признался ей: в тот день, когда я увидел ее лежащей в траве, в моей душе прозвучали именно эти слова.
– Стелла, я тоже иногда не понимаю Господа. – Я вздохнул. – Никто не обещает, что Он непременно тебя защитит, непременно излечит от всех болезней, непременно сделает так, чтобы ты жила долго и счастливо.
Стелла широко распахнула глаза.
– И чего вы тогда в него верите? – недоуменно спросила она.
– Может быть, мир на земле Ему не установить, зато Он установит мир в твоей душе – если только ты поверишь, – сказал я.
Она долго молчала, не отрывая взгляда от переписанного ею псалма.
– Пастор Билли, можно он пока у меня побудет, этот “листок для храбрости”? – робко спросила она.
– Дарю, – сказал я. – Когда станет страшно, прочти это вслух, и твоя душа окрепнет.
Она подула на бумагу – тушь еще не просохла, – аккуратно скатала ее в трубочку и спрятала за пазуху.
Стелла не перешла в христианство, ни тогда, ни после, но я всегда считал, что она ближе к Богу, чем я. У нее была пара “небесных глаз” – их взор обходил все преграды из канонов и доктрин и проникал в самую суть веры.
Она наконец приняла меня в роли доктора и уже не закрывалась, когда я ее осматривал. Стелла выздоравливала и жаловалась только на зуд в ране и еще на боль в правом боку, которая то исчезала, то снова появлялась. Зуд меня не беспокоил, он означал, что рана заживает, но я никак не мог понять, откуда взялась боль – пока однажды не попросил Стеллу как можно подробнее описать симптомы.
– Как будто кто-то вцепился пальцами, крепко-крепко так, и не отпускает, – объяснила она.
Я сразу вспомнил, как мать Стеллы звала меня в тот день на помощь. Внезапно меня осенило: мать прижимала к себе дочь, удерживая ее со всей своей стальной волей до тех пор, пока женщине не отрубили три пальца. Часть ее жизни запечатлелась в теле дочери – то была последняя память, которую мать оставила ей о себе.
Я скрыл от Стеллы правду.
– Ничего, пройдет со временем, – сказал я.
Стелла прожила у меня около месяца.
Как-то раз, встав утром с кровати и открыв окно, я увидел ее во дворе. Накануне вечером шел дождь, лианы на каменной стене потемнели. Было еще совсем рано, солнечный свет казался густым и вязким, как масляная краска. Уже цвел жасмин, в воздухе витал его тонкий аромат. Стелла стояла на камне, разведя руки в стороны и ловя стекающие с карниза капли. Набрав полные пригоршни, она вскидывала руки высоко вверх, и кругом разлетались блестящие золотые брызги. Я заметил, что она немного поправилась, под рубашкой начали смутно угадываться очертания фигуры.
Все пройдет… Я преисполнился тихой благодарности. Скоро она станет молодой женщиной; вспоминая это время, она будет говорить себе: о, то был всего лишь ночной кошмар. А может, она и вовсе не будет думать об этом прошлом. Вырвет его из памяти, точно сорную траву.
За завтраком я спросил ее: хочешь вернуться? Она замерла. Стелла уже несколько раз просилась домой, но я неизменно отвечал, что она еще не окрепла. И вот теперь, когда ее желание должно было наконец исполниться, я увидел, что она колеблется.
– Я тебя отвезу, – сообщил я после минутного раздумья. – Придумаю для твоих родных какое-нибудь правдоподобное объяснение.
На самом деле я даже не представлял, что мне им сказать. Девушка месяц не появлялась дома, довез ее иностранец – тут и приукрашивать ничего не надо, от такого всю жизнь придется отмываться.
Она резко изменилась в лице.
– Нельзя, нельзя ни в коем случае, – замотала она головой.
– Ладно, тогда я просто подброшу тебя до деревни.
Она не стала спорить. Она знала, что не может в это смутное время отправиться в путь в одиночку, тем более после того, что с ней случилось.
Велосипед Стеллу поразил. Она устроилась на заднем сиденье и, как только велосипед набрал скорость, завизжала от страха и обеими руками вцепилась в мою одежду. Впервые при мне она позволила себе такие вольности, и я тихо порадовался в душе: я увидел, как натянутый до предела нерв понемногу расслабляется.
Увы, длилось это недолго, Стелла быстро опомнилась и смущенно затихла. Мало-помалу я стал ощущать тяжесть заднего сиденья; мы оба молчали, погруженные каждый в свои мысли. О ее мыслях я в целом догадывался, она о моих – нет.
Я задолжал ей правду, правду о ее матери, в последнее время я каждый день думал о том, как ей обо всем рассказать. Правда – это нож, я не мог допустить, чтобы Стеллу пырнули им, как только она вернется домой, я должен был подготовить ее в дороге, сделать так, чтобы ее кожа загрубела, затвердела.
На полпути я объявил, что у меня пересохло во рту, и остановился. Я наливал себе воду, когда Стелла вдруг опустилась передо мной на колени и трижды поклонилась до земли.
– Пастор Билли, вы мой спаситель-бодхисаттва, мне нельзя вас обманывать. Я живу не в Уао, а через реку от него, туда нужно
