Одинокая ласточка - Чжан Лин

Только теперь я по-настоящему разглядел ее лицо. Оно было миловидным, но что-то в нем казалось странным, дисгармоничным. Немного погодя я понял, в чем дело: на лице девочки-подростка были глаза взрослого, умудренного жизнью человека.

Я не мог смотреть в эти полные печали глаза.

В деревянном ящичке, который я всюду носил с собой, лежал толстый молитвенник с молитвами на разные случаи жизни: свадьбу, похороны, церемонию наречения имени, посвящение младенца, крещение, празднование совершеннолетия, выпускной, потерю работы, болезнь, кончину родственника, была там даже коротенькая молитва по случаю смерти любимого питомца. Но в Господнем словаре не нашлось ни единой строчки, способной утешить девочку, которая, не понимая еще толком по юности лет, что такое “девственность”, эту самую девственность уже потеряла. Я долго подбирал слова, но обнаружил, что мне нечего ей сказать.

– Где ты живешь? – спросил я.

На ее лице вновь отразилась неуверенность, как тогда, когда я спросил ее имя. Поколебавшись, девочка ответила, что она из села Уа́о. Там жил травник, к которому я ехал в тот день, и это село расположено как раз неподалеку от того места, где я ее нашел. Пока что я не мог определить, правду она говорит или нет.

Я хотел окликнуть ее: “Саньмэй!” – но у меня язык не повернулся. То была не настоящая она – произнеся это имя, я сам стал бы ненастоящим.

– Стелла – можно, я буду звать тебя Стеллой, пока ты здесь? – вдруг спросил я.

Она озадаченно поглядела на меня.

– У нас, американцев, “Стелла” означает “звезда”, – объяснил я. – Вот отправилась ты в путь, идешь одна, стемнело – а ты отыскала на небе звезду, и уже совсем не страшно и можно найти дорогу домой.

Ее лицо просветлело, а в глаза вдруг стремительно вернулась девочка-подросток. Но это длилось недолго, считаные мгновения.

Мои слова, видимо, вызвали в ней новую мысль. Помолчав немного, она прошептала:

– Пастор Билли… я хочу домой.

Я вздохнул.

– Дитя, тебе пока нельзя возвращаться. Ты слишком слаба, тебе нужно как следует подкрепиться, как следует отдохнуть. Вот поправишься, и я отвезу тебя обратно.

Я принес из кухни куриный суп, который с утра пораньше сварила кухарка, девочка послушно его съела, но чашку после еды не отставила. Опустив глаза, она спросила, запинаясь:

– Пастор Билли, а… рис есть? Хоть полчашечки.

Тогда я вспомнил, что эти два дня я давал ей только жидкую пищу, она, должно быть, совсем оголодала.

Я ушел на кухню, наложил в чашку остатки вареного риса, залил их кипятком и добавил сверху несколько ломтиков маринованной редьки. Девочка ела быстро, и только когда палочки коснулись дна чашки, ее движения замедлились, ей стало неловко. В голове у нее громоздилась неподвижная каменная глыба, а животу все было нипочем, и голова кляла живот за его бесстыдство.

Юна, она была еще так юна. Юная жизнь подобна реке: руби ее десятком тысяч ножей – волны все равно сомкнутся.

– На кухне еще есть. – Я забрал пустую чашку и заново наполнил ее рисом.

Вот так Стелла, Звездочка, поселилась у меня.

Когда она окрепла и встала с постели, я, боясь, как бы она не заскучала, поручил ей мыть за кухарку овощи, перебирать фасоль, дал ей заштопать кое-какие старые вещи. Почти всю свою работу она выполняла у себя в комнате, на кухне или на заднем дворе. Она все время находилась под моим присмотром, я и на шаг не выпускал ее за ворота, опасаясь, что она привлечет ненароком любопытные взгляды местных жителей и те начнут задавать вопросы.

Она была усердна, расторопна, и кухарка ее хвалила, хотя Стелла с ней почти не разговаривала. Даже наше с ней общение ограничивалось короткими вежливыми приветствиями. Говоря со мной, она глядела обычно не на меня, а вниз, как будто я прятался где-то в ее туфлях или на рукаве. Я понимал, что нас разделяет хрупкая, мрачная тайна, одно опрометчивое слово, один неверный взгляд – и эта тайна раскроется, и тогда Стелла рухнет прямиком в бездну и разобьется. Поэтому я осторожничал и строго следил за тем, чтобы не переступить незримую черту.

Однажды Стелла увидела, что я переписываю псалмы, и подошла ко мне – это был первый раз, когда она сама решила войти в мою комнату. Я не был знатоком китайской каллиграфии, мы с бумагой и кистью еще неуклюже друг к другу притирались. Стелла тихонько постояла у меня за спиной и вдруг робко спросила:

– Пастор Билли, можно, я буду за вас переписывать?

Я ужасно удивился.

– А что, ты ходила в школу?

– Ходила несколько дней, а потом меня старший брат учил, – ответила она.

– Это который что-то-там-Ху? – спросил я.

Настал ее черед удивляться.

– Откуда вы знаете?

– Ты все время его звала, пока тебя лихорадило, – сказал я.

Лицо Стеллы мигом залилось краской, целиком, до самой шеи. Пунцовый румянец совершенно его преобразил – будто из сухой, растрескавшейся земли неожиданно выступила влага. В этот момент Стелла была необычайно хороша. Я загляделся на нее, душу тронуло умиление: Господи, наконец Ты показал мне лицо, которое должно быть у юной девочки.

– А где он сейчас, твой старший брат?

Едва я это сказал, как мне тотчас стало ясно, что я поспешил, коснулся опасной черты, вновь разрушил надежду на нормальный разговор. Каждый раз, когда мне следовало бы отступить, я делал губительный шажок вперед.

Мои опасения оправдались: пунцовый румянец на ее лице исчез так же быстро, как появился. На смену ему пришла бледная печаль.

– Я не знаю, – ответила она.

Я молча уступил ей свое место. Писала она не слишком умело, я видел, что ей недостает практики, и все же ее почерк был тверд и энергичен. Было понятно, что она знает не все иероглифы, я без труда мог определить, какие из них ей незнакомы – их она писала неуверенно, по многу раз переводя взгляд с листа на книгу и обратно, копируя черту за чертой. Когда Стелла писала, она казалась совсем другим человеком, вся ее воля сосредоточивалась на кончике кисти, дыхание делалось глубже. В эти минуты в мире не было войны, не было смерти, не было боли. В эти минуты в мире не было даже ее самой.

Я понял тогда то, в чем впоследствии еще не раз убеждался. Пусть в наших с ней разговорах крылось бессчетное множество запретных зон, где любой неверный шаг грозил падением в роковую пропасть, – существовала территория, где я мог ступать свободно, без опаски,