Шесть дней в Бомбее - Алка Джоши
– Пап, ты серьезно? – фыркнула Мира. – Болливудскую звезду? Ты синагогу собираешься открыть или устроить шоу бурлеск?
Наступила тишина, и вдруг Мира, повысив голос, спросила:
– Сона, это ты там, за дверью?
Я вошла, и Мира протянула мне руку. Я машинально сжала ее. Сегодня она выглядела получше. Глаза блестели ярче. И щеки зарозовели.
– Это мой otec, – она подбородком указала на пожилого джентльмена.
Тот поднялся со стула и учтиво приветствовал меня, сжимая в руках шляпу. Отец Миры оказался крепким румяным джентльменом лет шестидесяти с крупным носом и аккуратно подстриженной бородой. Редеющие волосы были приглажены помадой. Одет он был в шерстяной костюм с золотой цепью на жилете, как предпочитали одеваться многие европейцы его поколения. В детстве, когда мама брала меня с собой к богатым клиенткам, я часто видела в их домах таких джентльменов, обычно они читали газеты, развалившись в мягком кресле.
– Папа, это моя любимая медсестра Сона, – радостно сообщила отцу Мира. – Заметил, как у меня волосы блестят? Это она вымыла мне голову! – Последнее слово она выговорила с трудом, внезапно зажмурилась и стиснула зубы.
– Для меня честь познакомиться с вами, мистер Новак, – отозвалась я. – Извините, что помешала, но вашей дочери пора отдохнуть.
– Конечно, сестра. Я как раз собирался уходить. – Отец со шляпой в руках подошел к постели Миры и поцеловал ее в лоб. – Brzo se uzdrav.
Когда он ушел, я стала готовить для Миры укол, но она остановила меня.
– Я просто притворялась, чтобы он побыстрее убрался. Терпеть не могу, что он вечно оправдывает мать.
– О.
Мира взяла лежавшие с ней рядом альбом и уголь.
– Папа все припоминает мне Филипа. – Она постучала углем по альбому. – Мы с ним выросли вместе. Он был мне как старший брат. Я в какой-то мере надеялась, что между нами вспыхнет страсть. Но этого не случилось. Филип не трогает меня. И в итоге это к лучшему. – Она взглянула на меня и снова начала рисовать. – У него нет никаких амбиций. Никакого желания чем бы то ни было заниматься. А у меня этого всегда было в избытке. Просто выше головы. Мечты у меня огромнее, чем эта комната, Сона. Чем вся больница, чем вся Индия. Я хочу так много! И так часто! – Она вздохнула. – Бывало с тобой такое?
– Да, – к собственному удивлению, ответила я.
Впервые я заговорила об этом вслух.
– Я знала, – обрадовалась Мира. – Но хотела, чтобы ты сама это озвучила. – Она быстро задвигала углем по бумаге. – Иногда я думаю, что лучшее в себе Филип прячет, не желая делиться со мной. – Она подняла на меня свои большие глаза. – Но что, если это не так? Что, если ничего большего в нем просто нет? Если он всего лишь пустышка, как сказала бы Гертруда Стайн? Я полагала, Филип бросил медицину, потому что внутри него живет какой-то иной, великий Филип. Который, как и я, хочет для себя чего-то выдающегося. Так я и сказала матери. Но она не купилась. «Выйти замуж за двоюродного брата? Это же скандал! Ваши дети родятся отсталыми. Почему бы тебе не выйти за князя или барона?» Но я не хотела выходить ни за барона, ни за князя. Я хотела лишь писать. Быть художницей. Великой художницей. И все. Почему она этого не понимала? Почему не принимала меня такой, какая я есть? А лишь видела то, что хотела видеть? – Мира вскинула руки, выронила уголь, тот упал на пол и раскололся надвое. – А теперь, когда она мне так нужна, она не приезжает, потому что я ее разочаровала. Не стала тем, кем она хотела.
Щеки ее раскраснелись. Я прямо физически ощущала ее досаду. У Миры было столько чувств, столько энергии, которую она хотела выражать в картинах. Чтобы близкие понимали ее лучше. Чтобы она была дорога им. Я села на край постели, чего никогда бы не сделала с другим пациентом, и впервые взяла ее за руку, не боясь, что она испачкает мне пальцы углем. Она же посмотрела на меня своими сияющими, пронизанными болью глазами. Потом выпустила мои пальцы, обхватила руками за шею, притянула к себе. И внезапно зарыдала. Я погладила ее по волосам. Такая юная, испуганная и одинокая. Да почему же ее упрямая мать не желает к ней приехать? А отец так занят собой, что навестил дочь всего раз. И где этот призрачный муж? Что он для нее сделал? Принес картины, когда она попросила? Точно, еще же альбом и уголь. Но куда подевалось его сердце? Где была его любовь?
Обняв Миру, я покачивала ее, пока она не затихла. Потом помогла ей опуститься на подушки.
Она попросила не делать ей укол, сказала, не нужно. Возможно, уже пошла на поправку. По крайней мере, мне хотелось так думать. Потому что я не решалась осуществить план доктора Мишры и надоумить ее поставить под вопрос схему лечения доктора Холбрука. Это было не мое дело.
Выходя из палаты, я услышала приглушенные голоса в коридоре. Разговаривали старшая медсестра и доктор Холбрук. И я почему-то помедлила в дверях и прислушалась.
– …уже говорил вам, – продолжал старший хирург, – Хорас берет лекарства не у проверенных британских поставщиков. Наверное, покупает индийские. А они определенно поддельные.
– Хорас бы так не поступил, – раздался низкий голос старшей медсестры. – Он уже двадцать лет заведует аптекой.
– А еще он ваш шурин. Что будет, если она умрет? На меня и так Мишра давит. Разберитесь с этим, сестра. Иначе мы оба останемся виноваты.
Она пробормотала что-то, чего я не разобрала.
– Его система… Планшет, вы подумайте!
– …но раньше всегда работало.
– Правда? Откуда нам знать… Столько смертей… Лучше бы ее к нам не привозили. Даже рисовать толком не умеет. Мне лично нравится Констебл. К тому же еще неизвестно, что она там сотворила, чтобы избавиться от ребенка. Женщины такого сорта…
Сестра перешла на шепот, и я больше ничего не смогла разобрать.
– Не уверен, что я согласен. Она не англичанка. Киплинг был прав. Все они дикари.
Доктор Холбрук, тяжело топая, двинулся прочь. А старшая медсестра осталась на месте и, уставившись в пол, погрузилась в размышления. Потом развернулась и заметила меня. Мигом побледнела – и на мгновение я увидела в ее глазах чистый страх. Потом она взяла себя в руки и растянула губы
