Поцелуи на хлебе - Альмудена Грандес
А потом – дочери.
– Привет, милая, это мама. Я пообещала бабушке завтра принести к ужину что-то рыбное, но не успеваю забежать к Сальве, завтра задержусь на работе допоздна.
А потом – хозяину рыбной лавки.
– Сальва? Привет, это Амалия, ага-ага, с наступающим… Ага, и тебе. Слушай, у тебя завтра что будет из рыбы и морепродуктов? Ага, ну все – это хорошо, но ты мне скажи, что почем, я выберу и пришлю Эстефанию забрать завтра с утра. Ты же мою дочку знаешь, да?
И наконец, своему мужчине.
– Привет, милый, чем занимаешься? Я просто хотела тебя кое о чем попросить… Да просто купить туррон и принести завтра к моей матери на ужин. Я собиралась сама, но… Давай лучше потом тебе все расскажу. Давай твердого, мягкого, шоколадного… Да, можно и завтра, только не поздно, а то он везде закончится. Ладно-ладно, вечером составим список, давай, целую.
У невесты волосы собраны и спрятаны под халатом: ее начальник требует, чтобы все сотрудницы выглядели одинаково. Жених только-только прибыл из настоящего Шанхая, он стоит рядом и глядит на нее так, будто других женщин и на свете нет. Наконец они могут побыть немного вместе, сидят в кладовке, держась за руки, она у него на коленях: управляющая салоном ушла в банк и выпить кофе, а он заступает на работу в ресторан только с двадцать шестого. У ресторана и сети маникюрных салонов один владелец, салоны он назвал в честь своего родного города.
Там-то, на работе жениха, они и устраивают некое подобие свадьбы, праздник без официальной церемонии, потому что на самом деле они поженились год назад, когда он еще был в Китае. Но они относятся к свадьбе очень серьезно. До самого Рождества она будет делить с товарками комнату в одной из квартир для незамужних работниц в Карабанчеле – таких квартир у их начальника множество. А после свадьбы вместе с мужем переедет в Куатро-Вьентос, в другую квартиру, тоже принадлежащую их начальнику, на сей раз – для семейных сотрудников: начальник не хочет, чтобы они сами выбирали себе жилье. Комната на двоих стоит как вся ее зарплата, зато после одиннадцати вечера, все убрав и закрыв салон, она сможет ужинать вместе с мужем на кухне его ресторана.
– Мне так повезло, – говорит она Амалии.
– Ей так повезло, – подтверждают остальные.
– Я очень люблю ее, – говорит жених по-китайски, а будущая жена переводит его слова на испанский без всяких времен, сплошной непрерывной телеграммой, как говорят они все, и добавляет, что любит его еще сильнее.
Амалия сидит в кладовке и рассматривает жениха, невесту и подружек невесты.
– А какой у вас бюджет на прически?
Ей тут же становится стыдно за этот вопрос, но переживания эти излишни: китаянки все равно не поняли, что она сказала.
– Сколько вы хотите потратить? – переспрашивает она, собрав в щепотку большой и указательный пальцы.
Вокруг расцветает множество улыбок.
Невеста говорит жениху что-то на китайском, тот с улыбкой вытаскивает из кармана свернутые в трубочку потертые пятидесятиевровые купюры, перехваченные резинкой, и гордо, чуть ли не вызывающе, предъявляет Амалии.
– Нет, – говорит она, даже не успев обдумать свой ответ. – Нет. Это слишком много.
Невеста переводит ему, жених стоит на своем, Амалия качает головой: она и думать не хочет, сколько времени понадобилось этому улыбчивому и гордому собой юноше, чтобы скопить эти деньги, сколько труда ему это стоило, скольких дней без еды, скольких часов сна, и старой одежды, и сношенных до дыр башмаков, и слез, и злобы, и отчаяния. Она улыбается и вновь качает головой. Теперь-то она поняла, что такое кризис и как это гель-лак может стоить восемь евро.
– Вы не переживайте, – говорит она уже в парикмахерской своим сотрудницам, – я все сделаю сама. Завтра откроюсь в восемь тридцать и до десяти, надеюсь, успею уложить трех из них. Там и делать особо нечего – просто вымыть голову, высушить и, может, разве что покрасить пару прядей фломастером – этим, который смоется после первого мытья. Дальше хорошо бы нам взять еще двоих так, чтобы до четырех с ними закончить, ну, по крайней мере, голову им вымыть, а дальше вы пойдете, а я возьму двух последних. А в Рождество, в одиннадцать утра, забегу сюда и сделаю пучок невесте.
– Но… – Марисоль, которая уже много лет работает с Амалией, смотрит на ее, будто та спятила. – Я не понимаю… Зачем ты в это ввязалась? Что там у вас такого произошло?
– Да ничего, – Амалия знает, что словами этого не объяснить, и даже пытаться не собирается. – Просто обычная жизнь, она прекрасна, ведь правда? А еще она невыносимо ужасна.
Ни одна из ее подчиненных не решается ничего ответить, но в сочельник, двадцать четвертого декабря, в половине девятого утра, Амалия обнаруживает у двери Лорену.
– Ну, в общем, – смущенно говорит та, – у нас дома все равно все готовит моя мать, а вы же не станете сами мыть им голову, правда? Это уж чересчур.
В Рождество в четверть первого пополудни, перед тем как закрепить фату, Амалия протягивает невесте зеркало, чтобы та полюбовалась своей прической сзади.
Взглянув на себя в зеркало, Гуаньинь принимается рыдать, вскакивает и обнимает Амалию. Лорена тоже роняет несколько слезинок.
– Красота-то какая, а! И она какая красотка! Даже немного захотелось замуж и все такое…
Гуаньинь торопливо уходит: не хочет, чтобы Чан, жених, видел ее раньше времени. Через десять минут появляется он, весь разряженный в пух и прах: в новеньком, с иголочки, официантском смокинге, с белой розой в петлице и с трубочкой из свернутых купюр в кармане. Амалия установила цену за всех восьмерых в сто двадцать евро, это мировой рекорд по дешевизне, но он выкладывает на стойку три купюры по пятьдесят евро и делает шаг назад, подняв руки с раскрытыми ладонями, давая понять, что намерен заплатить ровно столько и ни одним евро меньше.
– Ну что ж… Спасибо большое, – Амалия протягивает ему руку, и Чан ее пожимает. – Удачи тебе и много счастья.
Перед тем как уйти, он трижды кивает, как будто что-то понял. Амалия подходит к стойке, убирает деньги в кассу и вытаскивает оттуда одну десятиевровую купюру и одну двадцатку.
– Это тебе, Лорена, – говорит она и целует стажерку в обе щеки. – Мой тебе подарок на Рождество.
– Ой ну что вы… Не стоило…
– Стоило-стоило. Ты заработала.
Амалия устала до ужаса и с радостью прогуляла бы семейный рождественский ужин, но перед тем, как выключить свет, она заглядывает в шкаф и улыбается.
Прежде чем согласиться, она поставила китаянкам одно условие: чтобы каждая принесла ей по два кило риса. Жених тоже принес свою долю, и теперь его две пачки венчают небольшую пирамиду, идеально ровную, безупречную, как все, что делают ее новые соседки из маникюрного салона. Пирамида выглядывает из забитой доверху коробки.
Амалия не может прочесть название марки, потому что оно на китайском, но довольна, будто ей принесли восемнадцать килограммов самого отборного валенсийского риса.
Ранним вечером двадцать первого декабря Диана Сальгадо смотрится в зеркало и обнаруживает на лбу каплю густой жидкости с фиолетовым отливом: капля скатывается все ниже, оставляя за собой темный след.
Диана в ужасе вскакивает и озирается вокруг.
– Полотенце! – говорит она вслух, но есть у нее дурная привычка – все обстоятельно обдумывать. Нет, полотенце не пойдет, но что тогда? Туалетная бумага? Нет, только хуже сделает, еще сильнее растечется. А что, если ее намочить? Нет-нет, это вообще хуже не придумаешь. Но что ж тогда делать?
В итоге она хватает полотенце, конечно же, белое, потому что другого под рукой не оказывается, слегка мочит кончик водой из-под крана, стирает пятно – и, как и следовало ожидать, в краске оказывается абсолютно всё: ее лоб, раковина и само полотенце, которое теперь разве что целиком залить отбеливателем.
Заглядевшись на себя в зеркало, Диана совершенно забывает засечь двадцать пять минут, чтобы краска все-таки окрасила ей не только кожу, но и седину.
– Да что ж такое… – она принимается тихонько увещевать женщину по ту сторону зеркала. – И чего мне приспичило этим заниматься, можешь ты мне объяснить? Зачем я
