Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

– В каком смысле? – удивился Митя, чуть притворно.

– Ты думаешь, что ты избранный. Что ты их лучше. Но именно то, что ты оскорбляешь человека, которого я люблю, и делает тебя никем. Никем, верящим в свою исключительность.

– Я ничего ему не сказал.

– Именно так, – ответила она. – И это хуже всего. Ты смотришь на них как на беспозвоночных в гадючнике. Даже еще хуже. Как на пустое место. Это бесчеловечно. И эта бесчеловечность делает тебя особенно никем.

– Тебе не кажется, что сегодня ты выпила слишком много?

– Мне кажется, что я сегодня особенно трезва. И особенно трезво увидела твой взгляд. И твои мысли.

Мите не хотелось с Ариной спорить и еще меньше хотелось с ней ссориться; но он понимал, что сейчас спорить с ней придется.

– Мне как раз кажется, – ответил он, – что все обстоит наоборот. Что в силу разных причин, лежащих далеко за пределами того, на что мы можем повлиять, на мелких ограниченных людей определенных профессий свалились большие деньги. Эти незаслуженные большие деньги убедили ничтожных людей в их собственной исключительности, в их уме, в том, что они лучше других.

Арина поморщилась.

– Да, они простые люди, – согласилась она. – Простые люди, чьи интересы лежат в этом мире, а не в заоблачных сферах абстрактных ценностей и идей. И это именно то, что делает их людьми. Большими людьми, чем ты. Лучшими людьми, чем ты. Даже лучшими людьми, чем тебе бы хотелось быть.

– Ты ведь не сейчас решила мне это сказать?

– Нет, – ответила Арина. – Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы не задавать этот вопрос. Пока еще достаточно хорошо меня знаешь. Ты и раньше знал, что не можешь бесконечно оскорблять человека, которого я люблю.

– Я тебе уже ответил, – возразил Митя. – Я не сказал ему дурного слова.

– Тем хуже. Ты оскорбляешь его мысленно. Оскорбляешь за его спиной. А он об этом даже не подозревает. Было бы честнее сказать все это в лицо, чтобы он мог дать тебе по морде.

Митя посмотрел на нее с той болью, которая, казалось, раз за разом отрезала кусочки от сердца. За спиной через приоткрытую дверь паба было слышно, как продолжает играть кабацкая музыка.

– Боюсь, что, учитывая обстоятельства, в этом случае пострадало бы не мое лицо, – попытался отшутиться он.

Аря посмотрела на него холодно, ожесточенно, без тени улыбки.

– Ты действительно хотела мне все это сказать? – переспросил Митя.

Арина кивнула.

– Потому что здесь нет места для полутонов, – добавила она. – Потому что ты живешь тем, чего нет и быть не может. Потому что ты неправ в некоем абсолютном непростительном смысле, с которым невозможно примириться. И этот холодный, бесчеловечный смысл ты пытаешься мне навязать. Но свой выбор я уже сделала. Я на стороне живых людей, даже если их разговоры тебе неинтересны.

Митя замолчал; надолго.

– Мне кажется, я это уже слышал, – грустно сказал он наконец, – почти в тех же выражениях.

– И от кого же? – язвительно спросила Арина.

– От твоей подруги. Или бывшей подруги. Я ведь не знаю, общаетесь ли вы теперь.

– От Инны?

Митя кивнул.

– Тем хуже для тебя, – ответила она.

« 8 »

Они вернулись в паб. Музыка все еще играла. Певица с накрашенными ногтями раскачивалась с микрофоном в руках.

– Мне уже гораздо лучше, – сказала Арина, подойдя к их столу.

В ту ночь она долго не могла уснуть. Лежала на спине, почти без движения; смотрела в черный невидимый потолок. Паша давно похрапывал рядом. Потом уснула и она. Ей начали сниться тропинки, становившиеся проселками, а проселки сливались в широкие асфальтовые шоссе. По этим тропинкам, проселкам и дорогам шли люди; этих людей было много; некоторые из них держались за руки. Во сне они казались сомнамбулами, но их шаг был твердым и уверенным. Арина попыталась в них вглядеться, они выглядели размытыми, как будто что-то неясное висело в воздухе между ней и идущими людьми и это нечто не позволяло увидеть их яснее. Но потом Арина увидела их глаза, и эти глаза были пустыми; тысячи, миллионы пустых глаз, раскинувшихся по огромному пространству сна. На их лицах были заметны следы трупного разложения. Во сне ей почему-то захотелось, чтобы они были одеты в лохмотья и шли босиком, но по большей части они были одеты хорошо и, как ей показалось, дорого; а часто с известным вкусом.

Арина поняла, что идущие одновременно и пугают, и притягивают ее. Это чувство было ей хорошо знакомо и было немного странным. Она не знала, куда они идут; это незнание пугало и притягивало ее еще больше. Поняла, что во сне сама что-то ищет, долго не могла понять, что именно; потом все же поняла. Она искала себя. Не находила ни среди идущих людей, ни вне них. «Может быть, меня не существует», – с почти парализующим ужасом подумала она. Во сне ей было очень холодно, но, казалось, эти десятки тысяч холодных бессветных людей не чувствовали своего холода. Они шли, и их глаза светились пустотой. Неожиданно Арина поняла, что ее страх пропал, и взгляд ее сна последовал за ними теплым лучом сопричастности. Она почувствовала, что проваливается еще глубже в черноту сна, и проспала до утра, не просыпаясь, счастливо и без сновидений.

На следующий вечер Митя оказался в филармонии. Со времени развода он мог ходить туда спокойно, не ища поводов, без угрызений совести и без страха перед домашней ссорой. Эта новообретенная свобода увлекала его настолько, что он не всегда досконально проверял программу, а иногда и вовсе приходил, имея лишь смутное представление о том, что же именно будут исполнять. Однако на этот раз программу он знал, знал, что это будет Девятая симфония, и поэтому удивился еще больше. Позади оркестра он обнаружил хор, который, по его представлениям, никак не должен был там находиться. Из-за всевозможных рабочих дел Митя пришел позднее, чем собирался, едва ли не в последнюю минуту; с трудом успел занять свое место. Так что времени на то, чтобы вернуться в фойе за программкой, у него не оставалось. Мета, которого пресса называла «тигром», быстрым шагом поднялся на пульт и, рывком оторвавшись от земли, повел за собой оркестр шагом твердым, чуть массивным, драматичным, возвышенным, часто страстным, подчеркивая резкие контрасты, отмечая полутона, переходя от личного к торжественному, от низкого к высокому, от случайного к вечному.

Это было совсем не то, что Митя ожидал услышать. В этом высоком и трагическом драматизме не было того разрывающего сердца парения над постепенно удаляющейся землей, той прозрачной горечи прощания с жизнью, которые Митя помнил и которые ожидал услышать. Казалось, что бытие не только не удаляется, а, наоборот, подходит все ближе, ведомое многими голосами, становясь все более ясным, близким и неизбывным. Уже через несколько минут Митя с удивлением понял, что слушает совсем не Девятую. При этом, хотя многие музыкальные ходы были знакомы ему почти в деталях, он так и не смог вспомнить, что именно играют. Попросить программку у соседей было неловко. Только после концерта, купив программку,