Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Магда не отводит глаз от трубы, торчащей над крышей здания, куда завели маму. «Душа бессмертна», – говорит сестра. Она находит утешительные слова. Но я в состоянии шока. В оцепенении. Я не в силах думать о вещах, которые творятся прямо сейчас, уже сотворены. Мое воображение отказывается рисовать маму, сгорающую в печи. Я еще не могу осознать, что мамы больше нет. И язык у меня не поворачивается спросить почему. Я не способна даже предаться горю. Пока не способна. Мне придется призвать все свои силы, чтобы пережить следующую минуту, сделать следующий вдох. Я выживу, если рядом будет сестра. Я выживу, только прибившись к ней, став с ней неразлучной, став ее тенью.
Нас прогоняют через душевые, объятые тишиной, но все равно отдающие гулким эхом. Нам сбривают волосы. Мы стоим во дворе, обритые и нагие, и ждем, когда нам выдадут лагерную униформу. Вокруг толпятся капо[6] и эсэсовцы, их издевательские насмешки острыми стрелами жалят наши голые, еще мокрые тела. Но больнее насмешек жалят их вперенные в нас взгляды. В них столько отвращения, оно ощущается почти физически и, кажется, способно прожечь мне кожу, поломать ребра. В их ненависти столько превосходства и вместе с тем уничижительного презрения к нам, что мне делается плохо. Когда-то я думала, что Эрик будет первым мужчиной, который увидит мою наготу. Но теперь ему уже не увидеть мое тело не оскверненным их ненавистью. Они уже расчеловечили меня? Смогу ли я когда-либо стать собой прежней? Я никогда не забуду твои глаза. Я никогда не забуду твои руки. Я должна держаться, если не ради себя, то ради Эрика.
Я поворачиваюсь к сестре. Она молчит. Она тоже в ступоре. Пока нас тут хаотично перегоняли с места на место и выстраивали в длинные очереди, она умудрялась не отпускать меня от себя. Солнце заходит, и сестра дрожит от холода. Она сжимает в руках свои отрезанные волосы, тяжелые пряди утраченных локонов. Мы уже много часов стоим голые, а она все не выпускает их из рук, словно они помогают ей не потерять себя, свою человеческую сущность. Она стоит так близко, что мы почти касаемся друг друга, и все же мне не хватает ее. Магда. Самоуверенная, чувственная красавица, которая никогда не лезет за словом в карман. Где она теперь? Кажется, она задается тем же вопросом. Она ищет саму себя в грубо откромсанных клоках своих волос.
Место, куда мы попали, полно противоречий, и они выбивают меня из колеи. Только что мы убедились, что убивают здесь эффективно. Системно. При этом в такой элементарной процедуре, как выдача униформы, всякая система отсутствует, иначе почему мы торчим тут в ожидании чуть ли не весь день. Охранники неумолимы и безжалостны, но, кажется, здесь никто ни за что не отвечает. Пристальные взгляды, которыми они ощупывают наши фигуры, вовсе не говорят о нашей ценности, а всего лишь доказывают, насколько мы здесь забыты и заброшены. Ничто здесь не имеет смысла. Но и эта бессмыслица, как и наше бесконечное ожидание, должно быть, тоже часть общего замысла. Как сохранить незыблемую стойкость духа в месте, где незыблемы одни только заборы, смерть, унижения да клубы черного дыма из труб?
Магда наконец прерывает молчание. «Как я выгляжу? – спрашивает она. – Скажи честно».
Честно? Она похожа на шелудивую собаку. Чужую голую женщину. Конечно, я ни за что не скажу ей такого, но любая ложь принесет ей слишком много боли, и потому мне надо придумать невозможный ответ – правду, которая не ранит ее. Я вспоминаю «По ком звонит колокол», Марию и то, каким очаровательным жестом она приглаживала свои непокорные кудряшки. «Ничего, за полгода отрастут», – сказала она Роберто. Я вглядываюсь в отчаянную синеву глаз сестры и понимаю, что спросить сейчас: «Как я выгляжу?» – ее самый мужественный поступок из всех, что я знаю. Здесь нет зеркал. Она просит меня помочь ей найти себя, увидеть себя такой, какой она стала.
«Знаешь, – говорю я Магде, – у тебя очень красивые глаза. Я и не замечала, как они прекрасны, когда их скрывала копна твоих волос». И тут я понимаю, что нам впервые открылся выбор: сосредоточиваться на том, чего мы лишились, или на том, чем еще владеем.
«Спасибо тебе», – шепчет Магда.
Все другое, о чем я хочу спросить ее, что хочу ей сказать, кажется, лучше оставить при себе. Никакие слова не смогут передать суть этой новой реальности. Мамино плечо в сером пальто – плечо, которое было мне опорой, пока поезд неумолимо увозил нас невесть куда. Заросшее щетиной папино лицо. Невозможность снова пережить те дни и часы темноты и голода. То, что мои родители обратились в пепел. Оба – и мама, и папа. Разве есть основания считать, что папа жив? Я уже собираюсь спросить Магду, остается ли у нас хоть крохотная надежда, что мы не до конца осиротели всего за один день. Но замечаю, что она выпустила из пальцев свои волосы и они кучкой лежат на пыльной земле.
Нам приносят униформу – серые мешковатые балахоны из колючей дерюги вперемешку с шерстью. Небо над нами темнеет. Нас загоняют в убогий темный барак, где мы будем спать на расположенных ярусами койках – по шестеро на каждой. Какое облегчение – оказаться в этом уродливом бараке и больше не видеть, как высокие трубы безостановочно извергают черный дым. Наша капо, та самая молодая женщина, отнявшая у меня сережки, распределяет нас по койкам и объясняет правила. Ночью покидать барак запрещено. Если кому по нужде – вот ведро, наша уборная. Мы с Магдой и наши соседки по койке на верхнем ярусе пробуем хоть как-то устроиться. Мы обнаруживаем, что места больше, если ложиться чередуясь – одни ногами, другие головами. Но теснота все равно ужасная, невозможно, не подвинув остальных, повернуться или сменить положение. Мы тут же вырабатываем систему согласованных переворотов с бока на бок. Капо раздает всем новоприбывшим по миске. «Смотрите не теряйте, – предупреждает она. – Нет миски – не будет и еды». Мы стоим в меркнущем свете подслеповатых бараков и ждем следующей команды. Среди обитательниц барака я замечаю женщин и девушек из нашей Кашши, хотя теперь они совершенно неузнаваемы. Вон мои одноклассницы из начальной еврейской гимназии. Я даже помню их по именам. Лили. Марта. Я узнаю одну из бывших учительниц. Но мы не заговариваем друг с другом. Мы молча ждем указаний. Теряемся в догадках. Будут ли нас сегодня кормить? Отправят ли спать? Откуда-то доносится музыка. Мне кажется, что воображение обманывает меня, когда я слышу звуки духовых и струнных, но одна из заключенных объясняет нам, что здесь есть свой лагерный оркестр, им управляет скрипач мирового класса. «Клара!» – проносится у меня в голове. Но она называет имя венского скрипача.
Снаружи слышится отрывистая немецкая речь. Дверь барака со скрипом открывается, и наша капо встает навытяжку. На пороге появляется офицер – тот самый, кто сортировал нас, когда мы только прибыли[7]. Я понимаю, что не обозналась, когда он раздвигает губы, показывая щербинку между передними зубами. Теперь мы узнаем, что это доктор Менгеле – рафинированный убийца и большой поклонник искусств. По вечерам он обходит бараки и выискивает узников с творческими талантами, чтобы они развлекали его в часы досуга. Он является со свитой своих подручных и острым взглядом, словно неводом, вылавливает среди обитательниц барака сегодняшнее поступление – нас, в мешковатых дерюгах, с как попало обритыми головами. Мы стоим смирно, прижавшись спинами к деревянным нарам по периметру помещения. Он внимательно изучает нас. Магда легонько поглаживает мою руку. Доктор отрывисто выкрикивает вопрос, и, прежде чем я понимаю, что происходит, ближайшие ко мне узницы, которые знали меня в Кашше и помнят, что я занималась балетом и гимнастикой, выталкивают меня вперед чуть ли не под ноги Ангелу Смерти.
Он пристально рассматривает меня. От неловкости я не знаю, куда девать глаза, и перевожу взгляд на открытую
