Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер
Поезд все едет и едет. Магда тихо ругается. Интересно, что полезнее – выплескивать дурные мысли или заталкивать их внутрь себя? Родители с обеих сторон привалились ко мне. Они не разговаривают. Я не замечаю, чтобы они хоть раз коснулись друг друга. У папы отрастает борода, в ней видна седина. Он выглядит старше собственного отца, и это пугает меня. Я упрашиваю его побриться. Я еще не знаю, что там, куда мы едем, моложавый вид действительно может спасти жизнь. Мной движет всего лишь эмоция девочки, которая тоскует по привычному облику своего папы и хочет, чтобы он стал прежним: веселым, жизнелюбивым, обходительным дамским угодником. Не хочу, чтобы он превратился в папашу, который пьет таблетки и брюзжит своей семье: «Чем так жить, лучше сдохнуть».
Я целую папу в щеку и прошу: «Побрейся, пожалуйста». В ответ он зло бросает: «Зачем? Для чего? Кому это нужно?» Мне стыдно, что я ляпнула глупость и вывела его из себя. Зачем я пристала к нему со своей нелепой просьбой? Почему посчитала себя вправе указывать ему, что делать? Я помню, как он разъярился, когда я посеяла деньги на оплату школьной учебы. В поисках утешения я жмусь к маме. Как мне хочется, чтобы лед между родителями растаял, чтобы они перестали относиться друг к другу как чужие. Мама все больше молчит. Но и не жалуется. Не призывает смерть. Она просто замкнулась в себе.
Однажды я слышу в ночной темноте ее голос: «Дицука, послушай меня. Мы не знаем, куда нас везут. Мы не знаем, что с нами случится. Ты просто помни, что никто и никогда не отнимет у тебя того, что запрятано у тебя в голове».
Я засыпаю и вижу очередной сон про Эрика. Потом снова просыпаюсь.
Створки вагона-скотовоза распахиваются, и в его темное нутро врываются лучи яркого майского солнца. Мы жаждем вырваться наружу, мы отчаянно стремимся навстречу воздуху и свету. Мы чуть ли не вываливаемся из вагона, спотыкаясь и толкая друг друга в неистовом желании поскорее ощутить под ногами твердую опору. После стольких дней непрерывной вагонной тряски нам трудно стоять на земле не качаясь. Мы стараемся прийти в себя – разобраться, куда нас привезли, успокоить нервы, размять затекшие руки и ноги. Я вижу толпу темных зимних пальто, скучившуюся на узкой полосе грунтовки. Вижу проблески белого на чьих-то шарфах, на узлах с пожитками, вижу обязательные желтые звезды. Вижу кованые железные буквы, сложившиеся в изогнутую надпись: Arbeit Macht Frei («Труд освобождает»). Где-то недалеко играет музыка. Папа вдруг оживляется. «Вот видишь, – говорит он, – вовсе даже это место не ужасное». И мне кажется, что, не будь платформа запружена людьми, он бы прямо сейчас пустился в пляс. «Мы только немножко поработаем здесь, а там, глядишь, война и закончится», – говорит он. Должно быть, то, что мы слышали на кирпичном заводе, – правда. Должно быть, нас привезли сюда работать. Я оглядываюсь по сторонам в поисках зеленеющих всходами полей и уже представляю себе, как Эрик, стоя напротив, наклоняется, чтобы прикоснуться к нежному зеленому ростку. Но все вокруг прочерчено лишь непрерывными горизонтальными линиями: продольные доски вагонных бортов, бесконечные заборы из колючей проволоки, приземистые, словно приплюснутые, строения. Чуть вдалеке унылую плоскость безжизненного пейзажа нарушают деревья и высокие трубы.
Люди в мундирах врезаются в толпу. Они ничего не объясняют. Они лишь отрывисто гаркают. Ты сюда. Ты туда. Указывают, кому куда, и толкают нас. Мужчин выстроили в отдельную очередь. Я вижу папу, он машет нам. Наверное, их пошлют вперед, чтобы они выбрали места для своих семей. Я гадаю, где мы сегодня будем ночевать. Гадаю, когда нам удастся поесть. Мы с мамой и Магдой стоим с остальными женщинами и детьми в длинной очереди. Она медленно ползет вперед. Мы все ближе подходим к мужчине, который, словно дирижер, направляет нас к нашим судьбам. Я еще не знаю, что этот человек – доктор Йозеф Менгеле[5], зловещий Ангел Смерти. Пока мы приближаемся к нему, я не могу отвести взгляда от его глаз, таких ледяных и властных. Оказавшись еще ближе, я замечаю мальчишескую щербинку у него между зубами, когда он изображает улыбку. Голосом почти участливым он спрашивает, есть ли среди нас больные, и отправляет налево тех, кто ответил «да».
«Кто старше четырнадцати и моложе сорока, стойте на месте, – говорит другой офицер. – Кто старше сорока, ступайте налево». Пожилые женщины и матери с малышами выстраиваются в отдельную длинную очередь слева от нас.
Мама берет меня под руку. «Застегни пальто, – говорит она. – Выше нос. Держись уверенно».
Мама рано поседела, но лицо у нее гладкое и без единой морщинки, совсем как у меня. Мы с Магдой прижимаемся к ней с обеих сторон. Мои волосы заправлены под шарф.
Мама снова сердито велит мне взять себя в руки. «Ты женщина, а не девчонка», – говорит она. Но я все равно не желаю ее отпускать. Очередь движется. Доктор Менгеле дирижирует, кому куда. Настает наш черед.
«Она тебе мать или сестра?» – спрашивает он. Его палец замер в воздухе. Он готов огласить нашу участь.
Я вцепляюсь в мамину руку. Магда обнимает ее с другой стороны. Мама могла бы сойти за нашу сестру. Но в тот момент я не задумываюсь, что для нее безопаснее. Я вообще не способна думать.
«Мать», – произношу я.
Доктор Менгеле указывает маме влево. Я иду следом за ней. Он хватает меня за плечо. «Ты очень скоро увидишься со своей матерью, – говорит он. – Она только сходит принять душ». Он толкает нас с Магдой вправо.
Направо, налево – мы не знаем, какая разница. «Куда нас теперь? – спрашиваем мы друг друга. – Что с нами будет?» Нас строем ведут в другую часть широко раскинувшегося лагеря. Среди нас только женщины, многие совсем молоденькие. Одни бодрятся, почти беззаботные, радуются свежему воздуху, нежатся под солнечными лучами, ласково согревающими кожу после вездесущей зловонной духоты и темноты тесного вагонного нутра. Другие нервно кусают губы. Мы все охвачены страхом, но к нему примешивается любопытство.
Перед очередными приземистыми строениями нам велят остановиться. Вокруг нас появляются женщины в полосатых платьях. Вскоре мы узнаем, что они заключенные, но состоят в лагерном активе и командуют нами. А пока еще не до конца понимаем, что здесь мы на положении узниц. Солнце сильно греет, и я расстегиваю пальто. Одна молодая женщина в полосатом разглядывает мое голубое шелковое платье. Идет ко мне, склонив набок голову.
«Погляди-ка на нее», – говорит она по-польски. Она пинком сбивает пыль с моих туфель на низком каблуке. Прежде чем я успеваю понять, что происходит, она дотягивается до моих крохотных коралловых сережек в золотой оправе, которые я по венгерскому обычаю ношу с рождения. Резкий рывок, еще один – острая боль жалит мочки ушей. Она засовывает мои сережки себе в карман.
Несмотря на боль, мне отчаянно хочется ей нравиться. Таково мое извечное желание быть принятой в круг своих. Ее презрительная усмешка уязвляет больше, чем рваные раны на мочках. «Зачем вы так? – говорю я. – Я бы и сама отдала вам серьги».
«Я гнила здесь, пока ты была на свободе, в школу ходила, по театрам шаталась», – цедит она.
Интересно, сколько времени она уже здесь. Она худая, но жилистая. Прямая осанка. Она могла быть танцовщицей. Не пойму, почему она так разозлилась из-за того, что я напомнила ей о нормальной жизни. «Когда я увижу маму? – спрашиваю я ее. – Мне сказали, что скоро».
Она обжигает меня холодным, злым взглядом. В ее глазах ни капли сострадания. Одна только ярость. Она указывает на дым, поднимающийся над одной из высоких труб в отдалении. «Вон она горит, твоя мамаша, – бросает она. – Привыкай говорить о ней в прошедшем времени».
Глава 6. Танцующие в аду
