Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

"При том способе, которым мы вас повезём, особой опасности не будет, – перебил он. – Слушай меня внимательно, и если сделаешь, как я говорю, то вы в кратчайшие сроки благополучно пересечёте финскую границу. Только вы обязаны мне доверять и безоговорочно слушаться. Сколько вас тут всего?"

"Мои Папаша и Мамаша, Ванюха, Няня и Англичанка, да я. Всего шестеро".

"Это не должно быть трудно, – пробормотал он, полуприкрыв глаза и, несомненно, напряжённо размышляя, – да, совсем нетрудно. Я принёс вам кое-что из нашей одежды, а потом отведу вас по очереди в табор".

"Ох, но это невозможно – нас нельзя разлучать! – воскликнула я. – Мы должны держаться вместе, что бы ни случилось".

"И рисковать быть арестованными и расстрелянными? – укоризненно сказал он. – Нет, маленькая княгиня, тебе придётся делать то, что я говорю. Вы один за другим доберётесь до табора, и, лишь только это будет сделано, мы вас переправим".

Из-за спинки стула он вытащил мешок, один из тех ветхих холщовых мешков, которые в те дни, казалось, носили за спиной все мужчины и женщины. Обычно те были набиты картофелем, либо свёклой, либо яблоками.

Из мешка он достал ношенную одежду, типично цыганскую: широкую бордовую юбку; грубую домотканую блузу; тёплый жилет на подкладке какого-то неопределённого тёмного цвета; платок; потёртые кожаные сапоги и бусы, много бус.

"Это для женщины постарше, кому бы они ни подошли, – объяснил он, – но не для тебя. Для тебя другие, потому что ты молода".

И он вытащил из своего мешка другой комплект, похожий на первый, только более весёлый и яркий по цвету.

"Ты будешь в этом замечательно смотреться, как одна из нас", – промолвил он, посмеиваясь, и даже вскрикнул от радости, когда я накинула платок и жакет.

Он продолжал и продолжал, доставая всё больше одежды, пока комната Няни не стала похожа на логово типичного бродяги революционных дней либо спекулянта.

"Если между сегодня и завтра случится облава, то скажи им, что это твои старые шмотки. За такое они тебя не возьмут", – посоветовал он, а затем продолжил разъяснять свой план. Поодиночке или парами – на этом я стала настаивать – нам следовало выскальзывать из дома, предпочтительно после захода солнца, когда б уже стемнело.

"Для начала я бы отправил Няню и Англичанку. Но скажи Англичанке, чтобы та молчала и предоставила всю болтовню Няне. Перевяжи ей щёку, будто у неё сильная зубная боль, тогда ей не придётся отвечать, коль к ней обратятся. Я встречу их на углу и отведу. Затем, через пару часов, должны выйти твои Папаша с Мамашей, будто бы на прогулку – тихо, понимаешь, рука об руку, как два старичка, которым просто захотелось подышать свежим воздухом. А я снова буду там, чтобы их отвести. Если я замечу, что за ними следят, то верну их домой, и мы подождём более подходящего времени, но если всё пойдет хорошо и они успешно доберутся до места, то настанет ваша с мальчуганом очередь. Я не стану тебя ждать возле дома – это было бы слишком опасно, три раза подряд. Я встречу тебя возле моста, который нужно перейти, чтобы попасть в табор. Вы сможете вдвоём легко туда дотопать. Но не забудь доступно растолковать Ванюхе, что отныне он цыган и обязан играть свою роль. Это не должно оказаться сложным. Я его видел".

Когда всё было улажено, мне, естественно, пришлось рассказать о нашем плане Папусе и Мамусе, и я боялась, что они могли внезапно всей этой затее воспротивиться и отказаться ехать. Но они этого не сделали. Напротив, впервые после смерти Ваньки и Таньки те выглядели взволнованными, заинтересованными и даже слегка удивлёнными.

"Поступай, как решила, мудрая дочурка, – одобрили они. – Если ты хочешь, чтобы мы поехали, мы поедем. Хотя, если Богу угодно, чтобы мы тут остались и умерли, пусть свершится Его воля".

"Его воля не в этом! – горячо воскликнула я. – Его воля в том, чтобы мы уехали, иначе Он не послал бы цыгана Митьку. Разве вы не видите в этом Божью руку?"

"Выводящую нас из пустыни? Что ж, возможно … Мы сделаем, как ты скажешь", – покорно ответили они.

Итак, решение об отъезде было принято.

Даже несмотря на то, что мы были практически бездомными и почти столь же бедными, как Иов, и у нас отобрали едва ли не все мирские блага, многое ещё предстояло сделать перед нашим отъездом.

Сначала нам пришлось разобрать на части наши немногие оставшиеся драгоценности, которые, благодаря леднику Няни, удалось спрятать и уберечь от постоянных облав и обысков. Камень за камнем мы зашивали их в нашу просторную цыганскую одежду, стараясь сделать как можно незаметнее. Несколько отдельных бриллиантов и других драгоценных камней были превращены в пуговицы, плотно обёрнутые тканью, а маленькое жемчужное ожерелье сначала обмакнули в воск, затем же выкрасили в алый цвет, чтобы оно выглядело как нитка дешёвых бус.

Все золотые монеты, коими мы вшестером владели (включая и единственный полуимпериал, принадлежавшую маленькому Ванюхе), были спрятаны в старый суковатый посох, который Папуся должен был держать, опираясь на него изо всех сил, как это обычно делали старые крестьяне. Митька выреза́л этот посох изнутри, пока не сделал его частично полым, с выемкой такой ширины, чтобы в неё влез империал. Все более мелкие монеты были обёрнуты в кусочки шёлка, чтобы они не звенели и не дребезжали. Когда работа была закончена, посох выглядел в точности как библейский – паломники, шедшие в Святую землю, носили такие с собой в своих бесконечных странствиях по России.

К счастью, по совету старого друга семьи, одного из французских дипломатов, в самом начале революции им был вывезен большой сундук Папуси, что мы заполнили как наиболее важными фамильными бумагами и документами, так и ценностями, такими как: серебряные и золотые нагрудники, старинные кружева, миниатюры и даже пара не очень больших, написанных маслом картин, вынутых из своих тяжёлых позолоченных рам и плотно свёрнутых для их дальнейшего путешествия.

Если б только мы тогда прислушались к доброму совету нашего друга, то послали б в Париж ещё несколько чемоданов под защитой его дипломатического иммунитета. Однако никто из нас в те дни не верил, что революция надолго, и тот единственный сундук, который был собран и отправлен, стал всего лишь уступкой с нашей стороны тому, что мы считали его излишне пессимистичной точкой