Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина
"Тамара и Танька, скорее отойдите", – пробормотал Ванька уголком рта, и мы с сестрой послушно отскочили в сторону.
Прозвучал ещё один приказ, и тут же эскадроны пришли в движение, красуясь лошадьми, выгибавшими шеи и ступавшими гордо, как на параде.
Папуся, Мамуся, Няня, Танька и я несколько секунд бежали рядом, а затем, когда Ванькин эскадрон стал двигаться быстрее и отдаляться, мы бросились к пролёткам, которые ждали в сторонке.
"На вокзал, скорее", – закричали мы и снова пустились в путь, дико грохоча по булыжной мостовой туда, где полк должен был грузиться в состав, идущий на фронт.
Выбрав окольную дорогу, так как улицы были забиты толпами, что неистово приветствовали проходивший полк, мы прибыли раньше него и стояли на платформе, когда появился Ванька. Он помахал нам и улыбнулся, и мы помахали и улыбнулись в ответ, но подойти к нему не смогли, поскольку он немедленно стал руководить погрузкой своих людей в железнодорожные вагоны. Одну за другой лошадей с завязанными глазами по узким сходням вели в теплушки, и на платформе раздался смех, когда появилась белая лошадь трубача, выкрашенная с головы до копыт в цвет хаки. Медленная и долгая работа по погрузке эскадронов кавалерийского полка всё продолжалась и продолжалась, но в конце концов была завершена.
Прозвучала последняя команда, и трубач протрубил "отправление". Паровоз издал долгий и скорбный, словно крик боли, гудок, двери захлопнулись, окна открылись, и в них показались сильные молодые улыбавшиеся лица.
Мы столпились под окном Ваньки, пытаясь дотянуться, возможно, в последний раз, до его руки. Тут поезд дёрнулся, отпрянул и снова дёрнулся, тяжко застонав. Пару секунд колёса лязгали и скрипели, словно отказываясь поворачиваться, а затем с платформы донёсся крик, прокатившийся по ней, будто волна.
"С Богом!" – закричали сотни голосов.
"С Богом!" – отвечали мужчины в поезде, крестясь и маша руками.
И, когда большие красные вагоны один за другим тронулись и двинулись мимо нас, Папуся вытянулся во фрунт и отдал честь своему единственному сыну.
В последующие дни мы держались вместе, ожидая, только и делая, что ожидая, вестей от Ваньки и Бориса, и, насколько могли, следили за их передвижениями. И как-то мы узнали, что полк достиг Восточной Пруссии.
Мы по очереди читали и перечитывали письмо, написанное Ванькой нам всем вместе, в котором он сообщал, что скоро, очень скоро полк пойдёт в бой.
Танька, закрыв свой городской дом, теперь жила вместе со своим маленьким сыном Ванюхой у нас. Бо́льшую часть времени, с бледным и издёрганным лицом, она сидела рядом с Папусей, держа того за руку. За эти несколько дней тот невероятно постарел и с тревожными, налитыми кровью глазами бесконечно дежурил неподалёку от двери, уставившись на неё и ожидая, напряжённо ожидая. Мамуся, хотя и выглядела измученной и измождённой, казалась более спокойной; мисс Бёрнс была напугана и дрожала; а Няня, как обычно, являла собой оплот силы.
И тут это случилось. Телеграмма, что все мы так ждали и так боялись, пришла. Наш Ванька был убит в бою при Кауше́не, в том страшном сражении, где погибло больше половины полка.
Был поздний вечер, и все мы, как водится, собрались в Ванькином кабинете, когда вдруг доставили телеграмму. Няня принесла её на круглом серебряном блюдечке, трясшемся в её руках, которые впервые дрожали.
"А вдруг это хорошие новости, – задумчиво произнесла она. – Вдруг Господь был к нам милостив и услышал наши молитвы".
Стоило Таньке её увидеть, как она спрыгнула со старой турецкой тахты, где лежала, свернувшись калачиком в своём любимом уголке, и, вцепившись в конверт, его вскрыла. Быстро прочитав сообщение, она подняла взгляд – глаза загнанного и раненого зверя – и по очереди им нас обвела.
"Ванька, – прошептала она. – Это Ванька".
Когда листок бумаги упал на пол, она расправила плечи, гордо подняла голову и, не сказав больше ни слова, вышла из комнаты. В следующую минуту, как во сне, я услышала знакомый звук закрываемой тяжёлой входной двери.
Даже не взглянув на телеграмму, Папуся крепко обхватил Мамусю, а я прислонилась к стене, слишком ошеломлённая, чтобы пошевелиться. У двери, где она всё ещё стояла с серебряным блюдечком в руках, Няня снова и снова повторяла нараспев, как в молитвах по усопшим: "Да упокоит Господь душу раба Своего, нашего Ваньки".
Через несколько минут Танька застрелилась.
В уединение своего огромного тёмного пустого дома, который лишь недавно закрыла, чтобы жить с нами, она вернулась умирать. Там я её и нашла, когда после первого, оглушившего меня потрясения вдруг осознала, что Таньки с нами нет, и бросилась за ней следом. Однако, несмотря на то, что прошло так мало времени, я опоздала.
Вытянувшись во весь рост на своей кровати, она прострелила рыжий локон на виске из небольшого пистолета, который Ванька когда-то ей подарил. На туалетном столике лежала едва различимая записка, явно написанная в большой спешке и адресованная "Моим Дорогим":
"Простите меня, мои Душеньки, – писала она, – и я молю Бога меня простить. Но я не могу жить без Ваньки. Вы это знаете. Я оставляю Ванюху на ваше попечение. Будьте добры к Борису. Ваша Любящая Танька".
С того самого часа я не переставала горько себя упрекать за то, что позволила Таньке уйти одной из нашего дома. Если б только мне или кому-нибудь другому оказаться рядом с ней в те первые минуты после шока от Ванькиной смерти, она, возможно, была бы до сих пор жива.
Прошло два с половиной года, за которые мы так или иначе приспособились к новому ритму жизни. Папуся, состарившийся, седой и согбенный, проводил свои дни в Военном министерстве, воображая, что выполнял важную работу, которая, по крайней мере, позволяла ему быть занятым; Мамуся бесконечно накладывала бинты в одном из пунктов Красного Креста под патронажем императрицы; я же работала военной медсестрой в петербургском госпитале. Как бы мне того ни хотелось, я не могла уехать на фронт, поскольку мне нельзя было своих родителей оставлять надолго – те всё сильнее и сильнее от меня зависели, всё больше и больше во мне нуждались.
И, хотя фронтовая жизнь меня не ждала, в жизни моего госпиталя, как в капле чистой воды, я видела отражение настроя России, гневного, непокорного, опасного и угрожающего, что заставило меня вспомнить о "Кровавом воскресении" 1905-го года, когда я, сама
