Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб - Алексей Олегович Белов-Скарятин
И я голодна; прямо сейчас, в эту самую минуту я голодна, и мне нечего есть. Я очень рано поужинала в 'Дейри Экспресс', и, очевидно, мне недостаточно этого, чтобы продержаться всю ночь. И с каждым днём я выгляжу все потрёпаннее: моё единственное чёрное платье приобретает красновато-ржавый оттенок, как и моя шляпка, и мои каблуки стоптаны, и я потеряла зонтик, а потому, когда идёт дождь, я в своей старой меховой курточке похожа на мокрую курицу. Я плохо сплю и несколько раз просыпаюсь, недоумевая, что произошло. Сначала я не понимаю, где я, но потом вспоминаю, и начинается мучение. Возможно, этот шок от пробуждения, за которым следует поток болезненных воспоминаний и полное осознание того, куда меня занесло, является самой невыносимой частью всех двадцати четырёх часов".
3 декабря
"Скоро мне опять придётся брать взаймы у Ольги. За две недели я потратила все её три фунта. Это было слишком сумасбродно, и я должна сократить свои расходы".
10 декабря
"Мои волосы опадают, как осенние листья. Если так будет продолжаться и дальше, то скоро на моей голове не останется ни волоска. Не станет ли тогда ржавая шляпка наконец наилучшим дополнением к 'плешивой макушке'?"
14 декабря
"Я в последнее время неважно себя чувствовала и вот сегодня решила-таки обратиться к врачу. Тот сказал: 'Не волнуйтесь, побольше отдыхайте и хорошо питайтесь. И я рекомендую поездку в Италию!' Этими здравыми советами он довёл меня до истерики. Почему он не предложил отправиться в круиз на моей личной яхте?"
Базар, бал и прочее
В декабре в Че́шем-хаус, бывшем до революции посольством Российской империи, состоялся организованный эмигрантским сообществом "Русский базар". Великая княгиня Ксения любезно пригласила меня торговать за её столом, и я с радостью согласилась. Было весело собраться вместе с моими старыми друзьями и знакомыми в большой бальной зале бывшего посольства, оживлённо помогать расставлять столы, радостно вернуться в чисто русскую атмосферу. Главным смыслом базара было продать свои спасённые от революции собственные вещи, а затем отдать определённый процент от выручки в пользу российских благотворительных обществ по оказанию помощи. Ювелирные украшения, золото, серебро, кружева, миниатюры, эмаль, нагрудники и портсигары, усыпанные драгоценными каменьями, веера, маленькие фигурки из нефрита и хрусталя, ножи для бумаги, пепельницы, рамочки, ручки для зонтиков (в основном из уральских самоцветов) – вот что выставлялось на столах. Лично я привезла с собой кое-что из вещей моей сестры и несколько мелких безделушек, которые доктор Голдер любезно доставил мне в своём багаже из России. Было трогательно видеть, какие надежды возлагались на ожидаемую продажу личных аксессуаров, замечать рвение торгующих, тревожный блеск в их глазах, непроизвольную дрожь их рук – ведь сбыт каждой вещи в большинстве случаев означал пищу, одежду, тепло и всё самое необходимое для жизни, – а позже становиться свидетельницей восторга по поводу успешной распродажи или горького разочарования, когда всё заканчивалось и приходилось упаковать свой товар и отвозить домой до следующего базара. После нескольких таких мероприятий мы уже так хорошо знали о принадлежностях друг друга, что с волнением спрашивали: "О, а где же ваш золотой портсигар, он продан? Кто-нибудь купил ожерелье из сердолика? А что стало с хрустальным слоном?"
А чего стоит мучительное возбуждение с кульминацией радости или отчаяния, если потенциальный покупатель подходит к столу и осознанно начинает разглядывать разложенное!
"О, прошу тебя, Боже, пожалуйста, Боже, пожалуйста! Заставь его купить что-нибудь", – молилась я молча, но неистово, чуть не падая в обморок, когда принадлежавший мне предмет замечали, трогали, брали в руки и внимательно осматривали.
"Сколько это стоит?" – затем слышала я чей-то голос и в оцепенении неуверенно называла цену.
"Действительно, очень красиво. Я подумаю", —продолжал голос, постепенно удаляясь в небытие, пока его обладатель двигался к следующему столу, и тогда я думала, что больше не выдержу ни минуты и разрыдаюсь прямо здесь и сейчас. Но иногда, хотя и крайне редко – в моём случае всего дважды – голос говорил: "Действительно, очень красиво, и я думаю, что согласен это купить", – и тогда прилив радости, неистовой, первобытной, непередаваемой радости чуть не сбивал меня с ног от мысли о том, что наконец-то произошло хоть что-то хорошее!
Как-то в Чешем-хаус был дан русский бал, и мне пришлось столкнуться с проблемой выбора подобающей одежды. Поскольку на новый бальный наряд нельзя было потратить ни пенни, я позаимствовала простое чёрное шёлковое платье с туфлями и чулками в тон у своей подруги Елены Бобринской-Бутурлиной. Не посещав ни одного бала с зимы 1914-го года, я волновалась, словно перед своим первым выходом в свет, и едва могла усидеть на месте в вагоне метро, в котором ехала на этот раут. В своём нетерпении я бегом проделала весь путь от станции до Чешем-хаус, и когда добралась туда, мне всё это показалось сном: чу́дное убранство посольства, очаровательная великая княгиня Ксения, стоявшая на верхней площадке лестницы и встречавшая поднимавшихся гостей, мужчины и женщины в вечерних туалетах, музыка, цветы, духи и мой первый вальс с моим старым другом генералом Хартманом. А потом случилось нечто, вдребезги разбившее этот сон. Когда я блаженно плыла под звуки популярного старинного русского вальса мимо дверного проёма, где стояла группа людей, наблюдавших за танцующими, княгиня Мерика Голицына слегка коснулась моего плеча.
"Одну минуту, пожалуйста! – прошептала она. – Я должна вам кое-что сказать", – и когда я, прервав танец, присоединилась к ней, та любезно произнесла: "Вы, очевидно, забыли надеть под платье нижнее бельё, и когда поднимаете руки, с обеих сторон открывается вид до самого вашего живота".
В ужасном замешательстве я огляделась вокруг, чтоб узнать, заметил ли кто-нибудь ещё мой непристойный наряд, и увидела, что многие люди смотрят на меня, весело улыбаясь. Красная от стыда
