Лахайнский полдень - Алексей Анисимов
– Мясо пробовать бессмысленно – оно заморожено, – неожиданно прошептал кто-то прямо в самое ухо Асахи. – Но если крошить пальцами, можно почувствовать, сколько в нем жира.
Голос раздался настолько близко, что он рефлекторно поднял глаза к потолку, готовясь увидеть небеса. Но, быстро осмотревшись, заметил рядом молодого японца в слишком больших для его лица очках. Тот стоял вплотную, слегка прижимаясь к нему плечом и кистью руки, словно это было само собой разумеющимся. Если бы не плотная толпа вокруг, кто-то со стороны мог бы принять их за пару.
Асахи к этому времени уже привык: в Японии границы личного пространства существовали на куда меньшем расстоянии, чем он знал прежде. Здесь сближение тел было не проявлением доверия или симпатии, а всего лишь результатом обстоятельств и безмолвной договоренностью, что никто не обращает на это внимания.
Не успел он ответить, как в центре зала на ничем не примечательную до этого табуретку взлетел человек в черных резиновых сапогах и черной же каске. В руках у него блестел медный колокол. Раздался резкий звук – настолько громкий, что Асахи вздрогнул. За первым последовали новые, частые, как пулеметная дробь. Зрители мгновенно замерли.
Ведущий призывал всех брокеров собраться вокруг него, но некоторые по-прежнему склонялись над тушками, продолжая их оценку. Тогда человек на табуретке перешел на одиночные раскатистые удары в колокол, от которых в ушах звенело, будто металл входил прямо в кость, а черная каска подпрыгивала, почти срываясь с головы. Казалось, каждый удар – это секунда, которую ведущий вырывает из своего терпения.
Наконец, раздался последний звон, он прозвучал особенно тяжело. Ведущий сбросил каску, резко поклонился залу и, вернув ее на голову, пронзительно выкрикнул приветствие. Следом из него тут же хлынул поток певучих, чуждых Асахи слов, будто он выговаривал длинную молитву, ритм которой знали только посвященные. В какой-то момент Асахи показалось, что заело пластинку. Последнее слово, вырвавшись из уст ведущего, начало повторяться им снова и снова. И сразу, словно по команде, над толпой брокеров взметнулся густой лес рук – их пальцы молниеносно складывались в сложные, непонятные знаки.
Черная каска исчезла из вида за этой зарослью ладоней, теперь ведущего можно было только слышать. Голос бился, срывался, но упорно выталкивал одно и то же слово, пока оно не потеряло форму и не превратилось в вязкий, монотонный гул. Асахи показалось, еще миг – и связки лопнут, а сам ведущий рухнет с табуретки, выжатый до капли. И вдруг черная каска снова возвысилась над руками – ведущий, видимо, вытянулся на цыпочках, выжимая из легких последние остатки воздуха.
Голос оборвался так резко, что в зале на миг повисла странная пауза, а затем, как ударная волна, ее тут же заполнил эмоциональный гул брокеров. Кто-то радовался, большинство было разочаровано. Лес рук исчез, обнажив ведущего, который уже спокойно, чуть устало, по-деловому выводил в блокноте непонятные строки.
– Первая тушка продана, – прокомментировал сосед Асахи, всё еще цепляясь за его руку, как за поручень в поезде. – Двадцать секунд – и ее нет!
Асахи бросил на него быстрый взгляд и заметил, что тот уже азартно теребит шнурок его капюшона, будто не замечает, что делает. Тем временем ведущий, прервавшись, как оказалось, лишь для того чтобы жадно втянуть в легкие воздух, снова запел свою быструю непонятную мелодию про новый лот. Слова скользили над рядами тушек, а брокеры уже разминали пальцы, готовясь вновь взметнуть руки при первой же отмашке.
Опять зазвучало последнее слово, и опять руки брокеров взметнулись вверх – синхронно, как весла, взлетающие над водой. Пальцы стремительно складывались в загадочные комбинации, словно на табло аэропорта внезапно начали мелькать десятки направлений сразу.
Под конец своей скороговорки, уже второй раз за ночь, ведущий едва не захрипел, выталкивая из себя последнее слово, и тут же резко оборвал его. В зале – короткий выдох, руки падают вниз, а ведущий как ни в чем не бывало опять деловито выводит в блокноте строчки, понятные только ему и тем, кто стоит рядом. Он пишет быстро, не поднимая головы, но в какой-то момент резко втягивает воздух, наполняет грудь и, не давая покою укорениться, снова переходит на певучий дробный ритм новой торговой песни – на этот раз про следующего тунца.
– Вторая ушла, – громко сказал Асахи своему азартному соседу, опасаясь, что тот от напряжения вот-вот начнет уже жевать шнурок из его капюшона.
Сосед вздрогнул, посмотрел на него и, распознав японскую речь, рассмеялся – так искренне, что даже очки съехали на кончик носа. Тем временем тушки тунца одна за другой начали исчезать из ангара. Рабочие подбегали к паллетам, цепляли их длинными гарпунами, резко разворачивали прямо на месте и, скользя по мокрому полу, тащили в сторону широких ворот. Там в проеме маячила белая дымка ночного воздуха и слышался гул рынка.
Асахи поймал себя на мысли, что это не хаотичная торговля рыбой, а целый ритуал со своими законами. Сакральное действо, скрытое от случайных глаз. Здесь всё подчинялось строгим правилам, которые знали только избранные. Брокеры, словно священники древнего культа, с благоговением касались тушек, выковыривали кусочки мяса, растирали их пальцами, нюхали, вглядывались в оттенки розового и красного. Они не просто оценивали товар, а читали знаки, разгадывали скрытые смыслы в текстуре и жирности рыбы.
Ведущий аукциона, стоящий на табуретке, казался жрецом, задающим ритм священному обряду. Речь, певучая, монотонная, с повторяющимися словами, напоминала буддийскую мантру. Брокеры, похоже, даже не слышали гул вокруг – их глаза и руки работали синхронно, следуя невидимому ритму. У Асахи даже появилось странное чувство, что он уже не просто наблюдатель, а часть этого ритуала. Пусть еще совсем небольшая…
– Так будет продолжаться примерно час, – доверительно прошептал сосед в очках, не отрывая взгляда от зала. – Но уйти можно и раньше. Уже сейчас на внешних прилавках появится тунец, который брокеры успели отвоевать. Остальное – в грузовики, а кое-что вернется на корабли и уйдет к своим далеким покупателям.
– А он выдержит час? – Асахи кивнул на черную каску, качавшуюся над лесом рук.
Сосед проследил за взглядом и неожиданно расхохотался. Смех вышел чистый, живой, как у человека, которому это было действительно в радость. В этом юноше оставалось что-то по-настоящему мальчишеское – азарт, легкое озорство, готовность смеяться среди любой суеты. Асахи нравился такой тип людей. Тем более теперь во взгляде соседа он уловил иное выражение – не просто интерес к гайдзину, а
