Сапсан - Джон Алек Бейкер
Фунт равен 16 унциям или, при очень грубом округлении, половине килограмма. Стон равен 14 фунтам; изначально это вес большого измерительного камня.
Акр в Средние века обозначал площадь земли, которую за день обрабатывал крестьянин с одним волом. Современный акр равен площади квадрата со стороной около 63 м.
Начала
Вдоль горизонта к востоку от моего дома лежит, будто списанная подводная лодка, длинный хребет. Небо над ним светло отражениями далекой воды, и впечатление такое, будто над землей поднялись паруса. Деревья на холме сгрудились в сплошной островершинный лес, но, стоит мне подойти ближе, и лес распадается на части, в промежутки между деревьями опускается небо, дубы и вязы стоят поодиночке, и под каждым деревом есть место для зимней тени. Тихие необитаемые горизонты приглашают идти им навстречу, пройти сквозь них и идти дальше. Они пластами уложены в моей памяти.
После города река течет на северо-восток, изгибается на восток вокруг северного склона хребта, поворачивает на юг, к своему эстуарию. Верхняя часть долины – обширная и пологая, а нижняя – узкая, ограниченная крутыми склонами. Ближе к эстуарию долина снова становится пологой. Эта равнина, усыпанная островками ферм, будто служит эстуарием для всего края. Река извивается и течет медленно; она слишком мелкая для длинного широкого эстуария, который когда-то был устьем гораздо более крупной реки, куда стекала вода почти со всей средней части Англии.
Подробные описания местности утомляют. Одна часть Англии, на поверхностный взгляд, ничем не отличается от другой. Различия между ними тонкие, раскрашенные любовью. Здешняя почва – сплошные глины: валунный суглинок к северу от реки, лондонская глина[10] на юге. На речных террасах и на хребте лежит гравий. Когда-то здесь рос лес, позже здесь были пастбища, а сегодня бóльшая часть этой земли отдана под пашни. Здешние леса маленькие, в них почти нет крупных деревьев; главным образом в них растут обычные дубы с грабовым или орешниковым подлеском. Многие старые живые изгороди вырублены. Те, что остались, состоят из боярышника, терновника и вязов. В суглинке вязы вырастают высокими; их верхушки окаймляют зимнее небо. Вдоль речных русел растут белые ивы, а вдоль ручьев – ольхи. Терновник тоже растет хорошо. Это край вязов, и дубов, и терновника. На этих суглинках проживают люди угрюмые, горящие медленным огнем; они тлеют, как ольха; они хмуры, лаконичны и тяжелы, как сама эта земля.
Если считать все здешние заливы и острова, то получается литораль[11] длиной в четыреста миль, самое длинное и неровное побережье во всем графстве. Это графство – самое сухое из всех, хоть и окаймленное морем, переходящим в болота, солончаки и илистые отмели. Когда отлив обнажает песчаное дно, небо проясняется; облака отражают сияние воды и посылают его обратно на землю.
Фермы ухожены, дела там идут хорошо, но дух запустения, подобный запаху прошлогодней травы, все же витает в воздухе. Вас не оставит чувство утраты и заброшенности. В этой местности нет ничего особенного; ни замков, ни старинных памятников, ни холмов, подобных зеленым облакам. Есть только изогнутость земного шара и суровость зимних полей. Эти тусклые, плоские, одичалые земли прижгут всякое горе.
Я всегда хотел участвовать во внешней жизни, быть на переднем крае событий, чтобы пустота и тишина смывали мою человечью скверну и я возвращался в город чужаком; так лиса вступает в холодную отрешенность воды, чтобы избавиться от своего запаха. Странствие приносит нам славу, которая меркнет по прибытии.
Любовь к птицам пришла ко мне поздно. Долгие годы птицы были мерцанием на периферии моего зрения. Птицы знают простые страдания и радости, невозможные для нас. Их жизни ускоряются и разогреваются до пульсаций, недоступных нашему сердцу. Они несутся в бездну. Мы еще только растем, а они уже старятся.
Первой птицей, которую я разыскивал, был козодой; раньше он гнездился в нашей долине. Его песня похожа на журчание вина, льющегося с большой высоты в гулкий бочонок. Это душистый звук. Его букет возносится к тихому небу. При свете дня он был бы тоньше и суше, но в сумраке он доходит и получает выдержку. Если бы песня могла пахнуть, то песня козодоя пахла бы давленым виноградом, и миндалем, и лесной мглой. Эта песня льется, и ни одна капля не проливается мимо. Лес наполняется ею до краев. Потом она вдруг прерывается. Но ухо еще слышит ее, долгий отзвук кружится и растекается между окрестных деревьев. Козодой радостно вспорхнет в глубокую тишину, в зазор между первыми звездами и долгой вечерней зарей. Бесшумно улетая прочь, он порхает и скользит по воздуху, пляшет и скачет. На фотоснимках козодой имеет лягушачье недовольное лицо, горестную ауру. Тоскливый и призрачный, он будто смотрит на нас из мрачного саркофага. В жизни он совсем другой. В сумраке его очертания едва различимы, но его полет неуловимо легок и весел, изящен и проворен – как у деревенской ласточки.
На закате где-то совсем близко всегда были ястребы-перепелятники – как позабытая мысль, которую я никак не мог вспомнить. В моих снах узкие головы перепелятников глядели на меня и сверлили слепым взглядом. Долгие годы – всегда в летнее время – я преследовал их, но они так малочисленны и опасливы, что обнаружить их было сложно, а рассмотреть – еще сложнее. Они жили жизнью беглецов и партизан. По всем глухим дебрям лежат тонкие косточки многих поколений перепелятников. С годами они уходят в лесной перегной. Перепелятники были изгнанным племенем прекрасных варваров, и когда они умирали, им не находилось замены.
Я отвергаю терпкое изобилие летнего леса, среди которого гибнет так много птиц. Мой сокольничий сезон начнется осенью, окончится весной, а посередине, как свод Ориона, будет сверкать зима[12].
Первый раз я увидел сапсана у эстуария декабрьским днем десять лет тому назад. В белом тумане над рекой алело солнце, изморозь покрывала поля и борта лодок; но вода нежно плескалась, свободно текла и сияла. Я шагал к морю вдоль высокой речной дамбы. Жесткая, хрустящая белая трава обмякла, а туман стал ослепительно-ярким, когда в ясном небе поднялось солнце. Весь тот день стужа не уходила из затененных мест, но солнце все-таки грело, и не было ветра.
Я отдыхал у основания дамбы и смотрел, как на берегу кормятся чернозобики. Вдруг они полетели вверх по течению, а у меня над головой пропорхали несколько сотен вьюрковых. С отчаянным «хур-р» они неслись прочь. Тут до меня дошло: происходит что-то, чего я не имею права пропустить. Я забрался на дамбу и увидел, что все чахлые кусты на противоположном от моря склоне заняты дроздами-рябинниками. Их острые клювики смотрели на северо-восток, птицы тревожно кудахтали и трещали. Я посмотрел туда же и увидел сокола. Он летел в мою сторону, потом отклонился вправо и полетел прочь от моря. Он походил на пустельгу, но был крупнее и желтее[13], голова, скорее, в форме пули, крылья длиннее, в полете больше страсти и бодрости. Он не опускался, пока не увидел кормящихся на стерне скворцов. Тогда он ринулся вниз. Скворцы взлетели, и он спрятался среди них. Минуту спустя он пронесся у меня над головой и в одно мгновение исчез в сияющем тумане. Он летел гораздо выше, чем в первый раз, он рвался вперед изо всех сил. Острые крылья били часто, как крылья бекаса.
Он стал моим первым сапсаном. С тех пор я увидел многих сапсанов, но ни один не превзошел его скоростью и духовным жаром. Десять зим я провел в поисках того неутомимого великолепия, той внезапной страсти и насилия, которые сапсан обрушивает
