Сапсан - Джон Алек Бейкер
Я последовал за ним на восток, но так и не смог разыскать. На севере над белыми снежными облаками нависало обратным затенением[46] густое иссиня-серое небо. Облака были блестящими, мягкими и очень далекими. Весь день в лесу происходила пальба, а к вечеру ружья высовывались из каждой живой изгороди. Вяхири не находят здесь ни еды, ни отдыха. Тысячи вяхирей улетают на север, но тысячи остаются здесь. По канавам кормилось несколько хилых дроздов – тонкошеих, с рыхлыми впалыми боками. Две тощие цапли бродили по мелководью ручья, там, где стоячую воду еще не затянуло льдом. Всплеск бирюзы застыл в образе зимородка, сидящего на камне, а потом растекся и исчез за излучиной ручья.
Я избегаю людей, но теперь выпал снег, и прятаться стало тяжело. Заяц бросился прочь от меня, поджав уши – обидно большие и приметные. Я использую все возможные укрытия. Я будто нахожусь в незнакомом городе в то время, когда там происходит восстание. Отовсюду гремят ружья, по снегу топочут сапоги. Возникает неприятное чувство затравленности. Но так ли оно неприятно? Сейчас я так же одинок, как сокол, которого преследую.
5 января
Над тропами, проложенными сквозь десятифутовые сугробы, нависали кривые снежные столбы[47]. Дороги покрылись льдом, непрозрачным и блестящим, и стали похожи на замерзшие реки. В заметенных живых изгородях искрились щеглы. Чайки и вороны патрулировали белые пляжи полей в поисках выброшенных на берег трупов. Сотни вяхирей улетали на северо-восток под низкими облаками, сквозь туман.
Треск черного дрозда в полдень у брода стал первым птичьим звуком, который я сегодня услышал. Крик прекратился, когда к туманному северу медленно полетел сапсан. Возле фермы две тысячи вяхирей кормились брюссельской капустой. В каждый росток вцепилось по три-четыре птицы, еще несколько порхали вокруг или сидели в снегу в ожидании. Окрестные поля почернели от голубей. Птицы закрыли собой снег. Звучали выстрелы, и многие птицы падали замертво. Остальные с ревом взлетали. Белое небо стало черным, а черная земля побелела. Даже на расстоянии мили крылья грохотали, как взлетающий самолет, а за сто ярдов грохот был невероятным. Это была гремящая лавина, которая разносилась эхом и заглушала залпы оружия и крики людей. По лесам и садам сидели тысячи отчаявшихся птиц. Огромные стаи перелетали на север и северо-восток, ища конец белизне. Ружья косят их, как кавалерию под Балаклавой[48]. Охваченные голодом, они растеряли всю свою сообразительность. На фермах сложены целые груды их тел. Их лица посерели от усталости, глаза вымокли от горечи поражения.
Над ручьем зависал зимородок. Его туловище будто подвесили между двумя серебряными сферами воды – настолько быстро хлопали его крылья. Зимородок сделал нырок, и его клювик ударился об лед с громким щелчком, похожим на треск ломающейся кости. Он увидел подо льдом рыбу, но он не понимал, что такое лед. Он лежал на животе, то ли оглушенный, то ли мертвый, распластавшись, как цветастая жаба. Минуту спустя он с трудом поднялся в воздух и вяло полетел вниз по течению.
Кое-где еще остались полыньи, но скоро и они замерзнут. Прошлым летом зимородки гнездились на берегу ручья, который течет через Южный лес к реке. Болотистая почва под высокими худыми деревцами желтела калужницей. А дикие гиацинты на высоких склонах[49] нависали над этой желтизной, словно голубая дымка. Дрожащая пронзительная песня зимородка – насвистывая ее, он будто бы глубоко вдыхал и выдыхал, – доходила до меня через лес, по извилистому ручью. Вдруг зимородок появился прямо передо мной. Он повисел в воздухе и бесшумно полетел назад. В зимородке, как в блестящих надкрыльях жужелицы, отражалась зеленоватая рябь воды. Он лучился, как светлячок; он будто находился под водой, внутри серебряного воздушного пузыря. Изумрудно-синей дымкой он наплывал на отраженное солнце. А теперь он медленно умирает в слепом блеске снега. Скоро он будет погребен во льду, который ему не по силам пронзить. Он застынет ледяным светом в той самой пещере, в которой родился.
Белизна, как грибок, нарастает на моем глазу и болью распространяется по нервам.
9 января
Первый раз в этом году вышло солнце. Это был самый ясный, самый холодный день в моей жизни. К северу от бродовой тропы по колено в снегу стояла цапля. Крепкому ветру не удавалось ее раскачать; даже ее длинные серые перья не колыхались. Царственная и насмерть замерзшая, она стояла на ветру в своем хрупком ледяном саркофаге. Казалось, нас уже разделяли многие династии. Я пережил ее так же, как неугомонная обезьяна пережила динозавра.
Хилая камышница крадучись пересекла замерзший ручей. Ее робкие артритные шаги были походкой умирающего, но все равно на нее нельзя было взглянуть без смеха. Снегири, кормящиеся почками, разукрасили белые сады. Из канав выскакивали вальдшнепы, и вокруг них разлетался рыхлый снег.
В час дня над тропой порхал нетопырь. Он так вился и бросался из стороны в сторону, будто ловил насекомых. Но ни одно насекомое не стало бы летать в такой мороз. Может быть, солнечный свет не до конца разбудил нетопыря и ему снилась летняя охота.
По белым полям были раскиданы черные булыжники птиц; громоздкие очертания крякв, камышниц и куропаток; продолговатые вальдшнепы и голуби; крапины и полоски дроздов, вьюрковых и жаворонков. Укрытий не осталось. Хищники чувствовали себя вольготно. Их глаза, как потрескивающий проектор немой киноленты, отображают черно-белую карту. Движущаяся чернота – это и есть добыча.
Самец сапсана вскочил на ветер и взобрался на бурный птичий поток. Птичья волна поднялась, и он поразил ее в самое сердце, погасил ее пульс, так что птицы попа́дали обратно в снег. Но один вяхирь полетел вместе с соколом; обмякший и едва трепыхающийся в капкане его лап, он обронил несколько красных перьев и несколько капель своей медлительной крови.
18 января
Тихо, туманно, безоблачно; солнце побледнело и съежилось в белом небе. Замерзшая река треснула и раскололась на хрусталики льда. К вечеру на ней снова была печать неподвижности. Некоторые пруды промерзли насквозь. Если изъять из прудов весь лед, в них не останется ни капли воды.
В три часа дня я увидел на том берегу реки самца сапсана. Он зависал, и нырял, и метался над снегом странным образом – скача с мягкой танцевальной легкостью, словно огромный козодой. Темная фигурка на фоне низкого солнца, он мелькал и отплясывал в своих собственных сумерках, такой же беспорядочный и резкий, как черныш, которого я утром видел у реки.
Подойдя ближе, я понял причину его выходок. Он гонялся за тем самым ослабевшим чернышом, покуда тот не выбился из сил. Черныш летел ниже сокола, метался и напряженно взмахивал крыльями. Его крылья походили на широко расставленные лапки водного жука – на добычу, которую в такой мороз ему никак не найти.
Его полет все слабел, пока, обессиленный, он не грохнулся в снег. Сокол набросился на него, ощипал, съел за какие-то пять минут и улетел. Снег в последних лучах солнца пылал красным, тлел рыжим, а потом снова побелел. Уже в поздних сумерках убитая птица, протравившая снег своей ярко-рыжей кровью, мерцала алым угольком.
25 января
Сегодня прошел десять миль вдоль реки. Горизонты затянуты дымкой, дует легкий северный ветер, над головой – холодное солнце и синее небо. Я брел, по колено проваливаясь в ослепительный снег. Серебристые чайки в снегу были спокойны, как верблюды в пустыне. Они взлетали вяло, двигались неохотно и медлительно, как скотина, уступающая дорогу. В снежном мерцании их белизна была призрачной, бестелесной. Все чайки жались к населенным пунктам; в полях не осталось ни одной.
