Сапсан - Джон Алек Бейкер
Посреди поля под кустами боярышника прижались друг к другу шестеро зайцев. Трое побежали влево, трое – вправо. Выстрелы затрещали, как лопающиеся льдины. У меня над головой пролетел сапсан; он уносился прочь, мелко размахивая крыльями, как чирок-свистунок, когда тот круто взлетает с земли. Вяхири, как застывший пурпурно-серый дым, заполонили ивы. С поросшего кустарником острова шумно поднялись шесть фазанов. Двое мужчин яростно рубили серпами ежевику, а после жгли ее, и в синем морозном воздухе клубились дым и их замерзшее дыхание. Крупный кулик медлительно перелетел через реку и совершил посадку на живую изгородь. Внешние белые перья его хвоста расправились и засияли, когда он садился. Похоже, что это был дупель.
Полевые жаворонки, луговые коньки, тростниковые овсянки и зяблики сидели, едва живые, в прибрежных деревьях. Крапивник прошел по крыше деревянной колокольни, крадучись, как пищуха, и юркнул в щель абасона[51]. Камышница лапками вперед нырнула в куст боярышника; рыхлый снег зашипел и брызнул во все стороны. Колтуны чертополоха здесь и там протыкали снежную плоскость. Трое щеглов кормились семенами чертополоха, искривляя свои шеи и всколупывая клювами каждое семечко. Как мухоловки, они порхали и зависали над головками чертополоха. Их позывки звенели в морозном воздухе.
Послеполуденное солнце снизу вверх освещало летящих на юг чаек. Они казались почти прозрачными, неземными в священных лучах, просвечивающих их тонкие кости, их воздушный костный мозг.
На снегу бок о бок лежали две мертвые цапли. Они походили на пару ветхих костылей; безглазые трупы были истерзаны зубами, и клювами, и когтями всех мастей. След выдры вел к щучьим костям и замерзшей лужице рыбьей крови. Вдруг щука утащила под воду камышницу. Рыба вылезла из полыньи и схватила птицу; та опрокинулась и затонула, как торпедированный корабль.
Я стоял у деревянного сарая и взвешивал в руке замерзшую сморщенную белую сову. Я достал ее из-под крыши, как какой-то цветочный горшок. Она была холодной, и сухой, и ломкой и умерла уже давно. Что-то ударилось о крышу сарая, заскользило вниз и упало к моим ногам. Это был вяхирь. Из одного его глаза, как красные слезы, потекла кровь. Жутковатым неровным кругом она растекалась по лицу. Другой глаз дико глядел, и птица кружилась по снегу. Вяхирь все бил крыльями, хотя половина его мозга умерла. Когда я поднял его, он продолжал вращаться, как игрушечный поезд, сошедший с рельсов. Я убил его, бросил на снег и пошел своей дорогой. Сапсан прощебетал и на кругах спустился к добыче.
Долгая белизна дня пошла на убыль, окрасилась в закатные цвета. Чахлое умирающее солнце было похоже на ссохшееся яблоко. В сумерках снегопад затенил крутые тропинки под елями. Рябинники и белобровики – только несколько усталых птиц – опустились в темную долину, может быть, в свой последний раз. Песня серой неясыти дрожащим лаем прозвенела сначала с остролиста, потом с сосны. Наступила ночь. Лиса кричит и вспыхивает в свете карманного фонарика на снегу прямо передо мной. Она сверкает глазами, стоя на ковре из медно-красной стружки окровавленных фазаньих перьев.
Кровавый день; солнечный, снежный и кровавый. Кроваво-красный! Вот так бесполезное прилагательное. Ничто другое не будет таким же дивно-красным, насыщенно-красным, как растекшаяся по снегу кровь. Чудно́, что глаз может любить то, что ненавидят разум и тело.
30 января
На восходе я смотрел через заиндевелое окно, как на яблонях кормятся снегири и как на их грудках полыхает огонь. На восточном краю неба чадило красным дымом солнце.
Шел снег, пели зарянки; в остальном стояла тишина, подобная стальному обручу, стянувшему голову. Из живой изгороди выскочил домовый сыч. Он выбежал на середину дороги, остановился, посмотрел на меня – сердитое пернатое лицо под суровыми бровями. Он походил на сверкающую отрубленную голову, глядящую снизу вверх с заметенной дороги. Потом сыч бешено полетел обратно в заросли, внезапно осознав, что натворил. День был изнуряющим, свинцовым и холодным.
Спускаясь с холма, я опрометью пробежал мимо сарая. Тюки и ошметки соломы замелькали в моем глазу массой желтизны, похожей на копну чьих-то волос. Разлетелись и зачирикали воробьи. Когтистый серый росчерк ястреба-перепелятника мелькнул перед моими глазами, как хлесткая ветка. Пикирующей птицей я вылетел из-за поворота дороги и спугнул перепелятника вместе с его добычей.
Всю дорогу до берега я видел на фермах стаи воробьев и вьюрковых, а между ферм их почти не было. Вихрь щеглов поднялся из снега и влетел в теплынь амбара, танцуя легко, как снежинки, и звеня, как дождь по жестяной кровле.
На сером море блестели льдины и пеганки, одинаково белые и яркие. Слабые, голодные жаворонки вели себя очень вяло. По канавам и солончакам, где из-под снега кое-где торчали пучки растительности, кормились маленькие птицы. Стояла горькая тишина, происходило медленное умирание. Все тонуло в сером холодном лунном море.
10 февраля
День был совершенным, солнце сияло безупречно, синее небо было без единого облачка. Крылья ворон и сланцевые кровли, как магний, горели белым огнем. Снег укутал сияющие леса, серебряные и лиловые, и они чернели там, где врезались в сплошную небесную синеву. Воздух был холодным. С севера, как ледяное пламя, налетал ветер. Откровение было дано, миг сотворения наступил, радуга встала над скалами и отлилась в леса и реки.
Сапсан долиной улетал на север. Он был в полумиле от меня, но я мог разглядеть его коричнево-черные крылья, сияющую золотом спину. Бледно-кремовые кроющие перья походили на пучки соломы, вплетенные в основание хвоста. Решив, что он вернется на попутном ветре, я отправился к полю возле реки, чтобы наблюдать оттуда. Я встал за зарослями боярышника и, защищенный от пронизывающего ветра, смотрел сквозь кусты на север. К полудню над горизонтом задымились кучевые облака. Первые были совершенно белыми, а те, что пришли позже, были серыми и более крупными. Там, где уже растаял снег, поднимался теплый воздух.
Высокий и невидимый сокол, должно быть, сделал где-то в вышине разворот, потому что в час дня он снова против ветра полетел над пустыми полями. Он летел на двухстах футах и быстро набирал высоту. Он легонько загребал крыльями, а потом парил. При каждом парении он поднимался против ветра еще на пятьдесят футов. На пятистах футах он широко расправил крылья и хвост и закружил на неспешных величавых дугах. Каждый такой растянутый пышный круг поднимал его еще на сотню футов, при том ветер плавно сносил его на юг. Какие-то полминуты – и он уже летел в два раза выше, совсем крохотный, и виднелся далеко за рекой; еще полминуты – и на двух тысячах футах над полями его едва можно было разглядеть. Башня из теплого воздуха, по которой он так высоко забрался, остывала на ветру. Он быстрее замахал крыльями в промежутках между парениями, полетел на более узких кругах. Радость превратилась в охоту. Он был быстрым и проворным, он плел в небе изящные восьмерки и петли. Его крылья вдруг взметнулись назад от порыва упругого воздуха. Он перелетел через солнце и исчез, но я снова нашел его по ту сторону – взбирающимся все выше и выше. Черный дрозд в зарослях за моей спиной, похоже, только что его заметил. Несмотря на огромное расстояние, он кричал изо всех сил и, мучимый тяжелым предчувствием, прыгал с ветки на ветку. Сокол уже сделался совсем маленьким, и я подумал, что он держит путь к побережью, но, почти скрывшись из виду, он плавно развернулся и, снижаясь на ветру, полетел обратно, так что скоро я снова смог
