Сапсан - Джон Алек Бейкер
На гальке трепетали крылья птиц, убитых соколом: свиязь и шесть озерных чаек были лежалыми, уже подтухшими, а длинноносый крохаль погиб всего три дня назад. Удивительно, что сапсан убивает крохаля – птицу, чье мясо сильно отдает рыбой и на человеческий вкус кажется совершенно непотребным. От крохаля остались только крылья, кости да клюв. Даже череп был начисто обглодан. Эту узкую голову с клювом-пилой и доисторической зубчатой ухмылкой соколу не удалось проглотить. Самка сапсана наблюдала за мной со столбов на дальних солончаках – съежившаяся, угрюмая под темным дождем. Изредка она перелетала с места на место. Она уже покормилась и не знала, чем себя занять. Позже она улетела в сторону от моря.
В болоте стояли большие улиты; похожие на старцев, седые и замшелые, они наклонялись на полусогнутых тонких ножках и хватали пищу. Где их окраска не была серой, она была белой; унылые свинцовые птицы, призраки летней зелени, в полете прекрасные и отчужденные. С пыльно-серого неба моросил медленный дождь. Обманчивое прояснение в одиннадцать часов дня оказалось предвестием затяжного ливня. В течение часа, пока серость не накрыла все вокруг, вода сияла, как молоко или перламутр. Море дышало тихо, как спящая собака.
28 ноября
Все было неясно в тракторогудящей безотрадности этого мглистого дня. Холодный северо-западный ветер дул слабо и неуверенно.
В одиннадцать часов сапсан взлетел на высокую опору линии электропередачи, протянувшейся через всю долину. Он был размыт туманом, но расторопные кивки и взмахи его крыльев узнавались мгновенно. Двадцать минут он наблюдал, как по окрестным полям кормятся ржанки, а потом полетел на юг, к следующей опоре. На фоне белого неба он вырисовывался совой, округлая утопленная голова переходила в плечи, туловище сужалось к короткому тупоконечному хвосту. Он снова полетел на север, поднявшись над туманными петлями реки. Сквозь мглу мерцал красно-золотистый лоск его оперения. Долгие мощные взмахи крыльев несли его вперед легко и величаво.
При таком слабом свете я уже не мог преследовать его. Я спустился к ручью в расчете на то, что позже он явится туда на купание. В боярышнике возле Северного леса ругались черные дрозды и зяблики, а на ольхе сидела и разглядывала что-то внизу сойка. Под прикрытием живых изгородей я медленно подошел к густым зарослям боярышника. Я пробирался сквозь кусты, пока не увидел быструю воду ручья, на которую и глядела сойка. Сквозь решето колючих веток я заметил самку сапсана. Она стояла на камнях в нескольких дюймах от воды и глядела на свое отражение. Она медленно пошла вперед, пока ее крупные морщинистые желтые лапы не погрузились в воду. Она замерла и осмотрелась, потом задрала крылья за спиной и пошла по броду, опасливо ступая по гальке, будто боясь поскользнуться. Когда вода дошла ей почти до плеч, она остановилась. Сделала несколько глотков, погрузила голову под воду, поплескалась, окунулась с головой и похлопала крыльями. Черные дрозды и зяблики перестали кричать, а сойка улетела.
Птица пробыла в воде десять минут. Она двигалась все меньше, а потом вразвалку вышла на берег. Попугаичья походка стала еще более неуклюжей из-за тяжести намокшего оперения. Она как следует отряхнулась, попрыгала, похлопала крыльями и грузно взлетела на сухую ольху, нависающую над ручьем. Черные дрозды и зяблики снова начали перебранку, и вернулась сойка. Самка сапсана вся вымокла и казалась весьма недовольной. Ее грудь была объемнее, а спина шире, чем у самца, между ее плечами бугрились мышцы. Она была темнее расцветкой и больше походила на типичные изображения молодых сапсанов в книгах. Сойка принялась раздражающе порхать вокруг нее, и тогда она тяжело полетела прочь, на север, а сойка глумливо завизжала ей вдогонку.
Я нашел ее на сухом дубе к северо-востоку от брода. То дерево стоит на возвышенности, и с его верхних ветвей сокол видит западную речную равнину на несколько миль вокруг. Поглядев по сторонам и вверх, птица начала чистить перья. Пока не закончила, она ни разу не подняла голову. Сперва были вычищены перья на груди; потом – подкрылья, брюхо и бока, именно в таком порядке. Она яростно ковырялась в своих лапах, иногда приподнимая одну, чтобы получше ее ухватить. Она чистила и точила о кору свой клюв. Урывками она проспала до часу дня, а потом быстро улетела на восток.
29 ноября
В полдень со стороны суши явился сапсан; я стоял на морской дамбе возле солончаков, и он пролетел очень близко от меня. За дамбой он набирал высоту, ложился на ветер, несся вниз и взмывал в диком U-образном вираже. Он проделал это трижды, а потом полетел назад тем же путем. Я думал, что он пытается спугнуть с берега добычу, но, добравшись до того места, я никого там не нашел. Может быть, он упражнялся в меткости, атакуя столб или камень, но я не мог взять в толк, зачем было настолько целенаправленно налетать на эти точки и возвращаться в исходную позицию.
Я пошел дальше, на восток. Светило солнце, но ветер дул холодный; хороший день для сокольего парения.
Три часа спустя я вернулся к солончакам и у основания морской дамбы, возле отметки полной воды, нашел останки чомги. Это была тяжелая птица весом фунта два с половиной, и она, вероятно, была убита пикированием с серьезной высоты. Теперь же она весила меньше фунта. Грудина и ребра оголены, позвонки длинной шеи тоже тщательно вычищены. Голова, крылья и желудок нетронуты. Выставленные напоказ внутренние органы слегка парили на морозном воздухе – они были еще теплыми. Несмотря на свою свежесть, они неприятно, затхло пахли. На людской вкус все поганки отдают тухлой рыбой.
На закате, когда я переходил болото, с крыши хижины поднялись два сапсана. Усталые, с наполненными зобами, они улетели недалеко. Они уже поделили чомгу, а теперь вместе устраивались на ночлег.
30 ноября
У реки – две убитые птицы, зимородок и бекас. Бекас, скрытный даже в своем посмертии, лежал наполовину погруженный в подтопленную траву. Зимородок светился в грязи у самой реки, словно лучистый глаз. Он перепачкался кровью, покрылся пятнами того же кроваво-красного цвета, что его короткие лапки, застывшие и красные, как палочки сургуча. Холодный в плещущейся речной воде, он был как мертвая звезда, чей бирюзовый свет еще мерцает сквозь многие световые годы.
Во второй половине дня я пересекал поле, которое от Северного леса шло на подъем, и увидел развевающиеся на ветру перья. Тело вяхиря лежало грудью вверх среди белого пушистого ощипа. Голова была съедена. Мясо было содрано с шеи, грудины, ребер и таза, даже с плечевого пояса и кистевых суставов. Этот сапсан хорошо питается. Он знает толк в разделке. Остов весил всего несколько унций; выходит, с птицы был снят почти фунт мяса. Кости по-прежнему были темно-красными, а кровь еще не засохла.
Вдруг я согнулся над убитой птицей, как сокол, крыльями прикрывающий добычу. Мои глаза вращались и высматривали, нет ли поблизости ходячих человеческих голов. Я неосознанно подражал соколиным движениям, будто исполняя первобытный ритуал; охотник превращался в того, на кого охотился. Я вгляделся в лес. Сокол сидел согнувшись, наблюдая за мной из своего тенистого укрытия, вцепившись когтями в шею сухой ветви. В эти дни мы с ним живем общей жизнью, исступленной и полной страха. Мы избегаем людей. Мы ненавидим внезапные всплески их рук, безумие их размашистых жестов, их нелепую походку марионеток, их бестолковые запинающиеся повадки, надгробную белизну их лиц.
1 декабря
Сапсан невидимо парил в голубом зените мглистого неба и над витками взлетающих чаек совершал большой круг на восток. Полчаса он праздно летал под утренним солнцем на холодном юго-восточном ветру, а потом с чудовищной силой обрушился на ручей, и разлетевшиеся птицы озарили небо, как осветительный снаряд.
