Сапсан - Джон Алек Бейкер
Позже над болотом низом пролетел сам сокол. Он возвращался к убитому чернозобику. Застигнутая врасплох озерная чайка отчаянно взлетела прямо перед ним. (Наверняка выражение «застигнуть врасплох» придумали сокольники, не так ли?[33]) Чайка не была схвачена, потому что на бешено хлопающих крыльях взмыла вертикально вверх. Сокол успел подлететь снизу и когтями вырвать несколько перьев из ее груди, но потом полетел своей дорогой. Чайка закружила в вышине над эстуарием, а сокол приземлился на морскую дамбу. Я пошел к нему, и он не поспешил улететь. Когда я был уже в двадцати ярдах, он зрелищно взвился, закружил и улетел прочь. Словно огромный бекас, он завертелся и заплясал над приливной волной. Его очерчивала белая вода. Он парил, задирая над сильным телом тугие крылья – как крылатый шлем воина-викинга, отлитый в бронзе.
11 ноября
В угрюмых тучах – пучки солнца, в пепельном небе – чайки, белые как кость. У реки, в высоких зарослях вяза верещат воробьи.
Я шел медленно и опасливо, вокруг дрожали тени ветвей. Выглянув из-за дерева, я увидел самца сапсана, который примостился на столбе всего в пяти ярдах от меня. Он обернулся, и мы оба застыли от неожиданности. Свет утекал, и сокол превратился в темную фигурку на фоне белого неба. Кряжистая совиная голова вертелась, и качалась, и дергалась по сторонам. Она выглядела ошеломленной и глупой. Сокол был поражен внезапной встречей с чертом. Темные усы топорщились на бледном лице сибиряка, выглядывающего из-под густых мехов. Крупный клюв приоткрывался с тревожным беззвучным шипением, выпуская в холодный воздух облачка пара. Нерешительный, изумленный, возмущенный сокол мог только горбиться на столбе и тяжело вздыхать. Потом он собрался с мыслями и в одно мгновение беззвучно взлетел; он извивался и кренился над утесами и излучинами реки, будто уворачиваясь от выстрелов.
Проследовав за ним полями и заливными лугами, я нашел восемь недавно убитых птиц: пять чибисов, камышницу, куропатку и вяхиря. Из травы поднялось множество рябинников. Золотистых ржанок и чибисов, а также чаек и полевых жаворонков стало больше, чем неделю назад. Пятнадцать больших кроншнепов кормились на стерни у ручья, среди больших стай скворцов и домовых воробьев.
В час дня я спугнул сокола с придорожного столба. Он низом полетел на запад, над глубокой бороздой перепаханного поля. В сотне ярдов от него я заметил красную куропатку. Она глядела в другую сторону, не подозревая об опасности. Сокол медленно спланировал, небрежно протянул лапу и, пролетев прямо над куропаткой, легонько пнул ее в спину. Она забарахталась в пыли, забила крыльями, потом выпрямилась и, сбитая с толку, посмотрела по сторонам. Сокол, даже не обернувшись, летел дальше. Вокруг другие куропатки подняли шум. Он спикировал и сбил с ног еще одну птицу, бежавшую к своей стае. Потом он улетел к реке. Сапсаны подолгу зависают над куропатками или наблюдают за ними со столбов и изгородей. Они заинтригованы их нескончаемой ходьбой, их нежеланием летать. Иногда это игривое любопытство перерастает в серьезное нападение.
12 ноября
Эстуарий совсем тихий; туманные горизонты слились с белой водой; везде покой, только утки переговариваются во время своего заплыва по прибывающей воде. Длинноносые крохали уплыли на глубокие места, чтобы нырять там за рыбой. Они вдруг сгибались пополам, бултыхались вниз, очень ловко и быстро уходили под воду. Выныривали, глотали рыбу, осматривались, и с их клювов капала вода; добычливые и щеголеватые утки-подводники.
Краснозобая гагара, перепачканная нефтью, застряла в грязевой яме. Виднелась одна ее голова. Гагара все время кричала, ее страдальческое ворчание переходило в протяжный стонущий свист.
Я пошел вдоль морской дамбы, между болотом и водой. Болотные совы высовывались из травы, вертя лохматыми неухоженными головами, и их желтые глаза светились по-гоблински. Впереди летел зеленый дятел, петляя между столбами, прицепляясь к ним, как мох, и снова пускаясь в тяжелый полет. Болото огласила хриплая жалоба бекаса. Я нашел шестерых жертв сапсана: двух озерных чаек, травника и чибиса – на дамбе; кулика-сороку и тулеса – на галечном пляже.
С юга прилетела овальная стая куликов; юркие компактные птицы, их крылья мелькали в тусклом свете белыми штрихами; десять больших веретенников. Они пронзали воздух длинными, как у меч-рыбы, клювами, а длинными ногами тянулись назад. Они кричали на лету – резкое голосистое клокотание, языческий смех, словно большого кроншнепа скрестили с кряквой. Они были зеленовато-коричневыми, цвета тростника и солончаков. Сухие на вид, хрупкие, костлявые птицы, вытянутые до крайности; очаровательные в своей нелепости. Они не приземлились, а только покружили и отправились обратно на юг. Летом их брачное оперение отливает огненным рыже-красным. Они кормятся на глубокой воде, пасутся, как скот, и их красные отражения будто шипят и прогорают на водной глади.
С большого заболоченного пруда доносилось бормотание стаи чирков-свистунков, словно где-то вдалеке настраивался оркестр. Чирки скользили и метались по воде, оставляли позади себя рябь, тормозили, поднимая фонтанчики брызг. Они взмыли, как только в небе показался летящий к морю сапсан. Когда сапсан добрался до пруда, они уже пересекли половину эстуария; их тихие вскрики звучали глухо, как далекий лай гончих собак. Сапсан исчез. Чирки вскоре вернулись. Они налетали и кружились над болотом, поднимались и падали, жужжали, колебались, отскакивали, как пущенные по льду округлые камешки. Постепенно они перешли на свои мелодичные кормовые позывки. Я подошел к пруду. Пара чирков поднялась и полетела прямо на меня в своей обычной глуповатой манере. Утка села, а селезень полетел дальше. Внезапно осознав, что остался один, он развернулся. В тот же миг сапсан взвился над болотом, распустил когти и вцепился в него. Чирка подбросило и закружило, как если бы бык насадил его на рога. Он рухнул в воду с брызгами крови, сердце его было разорвано. Я ушел, предоставив соколу заниматься своей добычей. Утка полетела обратно к пруду.
13 ноября
Я спугнул двух вальдшнепов из грабовой рощи, где они спали под ежевичными сводами. Они взмыли вертикально вверх, прямо к солнечному свету, и их крылья издавали резкий распарывающий звук, как если бы рвались на свободу. Я видел их длинные, указывающие вниз клювы, отливающие розовым и коричневым; их головы и грудки были расчерчены коричнево-палевой полоской, напоминающей светотень на лесной подстилке. Ноги сначала безвольно болтались в воздухе, но потом подобрались. Темные глаза, крупные и влажные, светились мягким карим светом. В верхушках грабов затрещали и зашуршали сучья. Вальдшнепы вырвались из рощи, понеслись над деревьями, петляя и сверкая на солнце, как подрумянившееся жаркое. На черной земле под кустами ежевики, где они таились, я нашел паучьи отпечатки их лапок.
Под линией электропередачи, на затопленном поле между двумя рощами, я нашел останки съеденного сапсаном грача. Грудина была зазубрена вдоль киля – соколиный клюв отщипывал от нее куски. Лапки были рыжими, хотя должны были быть черными. Объеденное тело и череп грача выглядели трогательно маленькими по сравнению с массивным тяжелым клювом.
К четырем часам в лесу собрались сотни трескучих дроздов-рябинников. Они выбрали на деревьях места повыше, повернулись к солнцу и замолчали. Потом они полетели на север, к месту ночевки. Они набирали высоту и перекликались, их нестройные шеренги все больше растягивались; под ними сияло солнце. А гораздо выше них, под синим куполом остывающего неба праздно кружил сапсан. Вместе с ними он уплывал к мертвенному северному свету.
За полчаса до заката
