Сапсан - Джон Алек Бейкер
Он вернулся час спустя и сел на верхушку высокой трубы. Чайки пролетали долину на большой высоте, направляясь к эстуарию на ночевку. При каждом пролете длинной чаячьей буквы «V» сапсан поднимался и атаковал их снизу, рассеивая тесный строй, яростно наскакивая то на одну чайку, то на другую. Наполовину сложив крылья, будто пикируя, он врывался в их ряды. Потом переворачивался на спину, изгибался и, проходя под птицей, пытался ухватить ее лапой. Чаячьи ожесточенные маневры наверняка сбивали его с толку, потому что он так никого и не поймал, хотя более получаса раз за разом пытался это сделать. Был ли он совершенно серьезен в своих попытках – об этом невозможно судить.
В сумерках он устроился на ночлег на верхушке двухсотфутового дымохода, по-прежнему готовый нападать на чаек, если на восходе они полетят со стороны моря. Место было удобным для ночлега – у слияния двух рек, у начала большого эстуария, вдали от охотничьих угодий, где стреляли пернатую дичь. Главные прибрежные угодья сокола – два водохранилища и две речные долины – были в пределах десяти миль; меньше, чем в двадцати минутах лёта. (Сегодня тот высокий дымоход уже снесен.)
26 октября
На тихом туманном поле происходило скрытое движение. Холодный ветер наслаивал в небе облака. Воробьи тараторили в сухих зарослях, шурша в листве, словно дождь. Черные дрозды трещали. С деревьев глядели галки и вороны. Я знал, что сапсан сидит на этом поле, но не мог его найти. Я пересек поле из угла в угол, но вспугивал одних фазанов и жаворонков. Он прятался на мокрой стерни, где-то в бурой земле, с которой сливалась его окраска.
Вдруг он взлетел, окруженный стаей скворцов, поднялся над полем, преодолел реку. Крылья проворно и бодро мелькнули в вышине. Они казались упругими и многосуставными. Он бросался из стороны в сторону, стряхивая скворечью погоню – точно так же собака отряхивается от воды. Рывком он взобрался на восточный ветер, но потом вдруг повернул на юг. Развернувшись по длинностороннему шестиугольнику, а не по кругу, он качнулся, и накренился, и взвился над птицеорущими полями. В туманной серости он был цвета грязи и соломы, тусклых мерзлых оттенков, которые только солнце могло превратить в струящееся золото. Блуждающий подъем протяженностью в милю, от земли до пятисот футов, занял у него меньше минуты. Он проделал этот путь без усилий; крылья легко колыхались над его спиной в плавном четком ритме. Курс не был прямым; сокол кренился то на одну, то на другую сторону или вдруг переворачивался и летел зигзагом, словно бекас. Над полями, где кормились чайки и чибисы, он впервые парил; долгое медленное планирование заставляло птиц в панике взлетать. Когда уже все птицы поднялись, он спикировал на них, бешено пробуривая воздух. Но ни одна птица не была поражена.
Когда сапсан удалился, две сойки высоко взлетели над полем. Не определившись с направлением, они бестолково метались со своими желудями. В конце концов они вернулись в рощу. Полевые жаворонки и просянки пели свои песни, одни – сладкие, другие – сухие; из зарослей насвистывали белобровики; кричал большой кроншнеп; деревенские ласточки улетали вниз по реке. Все было тихо до полудня, когда засветило солнце и прибыли чайки, кружа под облачным руном на запад. Потом прилетели чибисы и золотистые ржанки, среди них был частичный альбинос[29] с широкими белыми полосами на крыльях и белесой головой. Вокруг меня поднимались и горланили птицы, но я не мог разглядеть сокола, который их напугал.
Вскоре рядом пролетел сапсан – так близко, что его нельзя было не заметить. Скворцы жужжали у него над головой, как слепни, донимающие лошадь. Солнце подсвечивало его подкрылья, их кремово-коричневые плоскости отливали серебром. Овальные темно-коричневые пятна на его подмышках напоминали черные пятна на подмышках тулеса. На сгибе каждого крыла залегали тени. Двигались только первостепенные маховые перья, а по неподвижным плечам проходила шелковистая рябь. Две вороны с клокотанием взлетели. Звук издавался закрытыми клювами и подергивающимися глотками. Вороны прогоняли сокола на восток, наседали на него с обеих сторон и по очереди бросались в атаку. Он делал выпад против одной из них, и тогда другая набрасывалась на него из слепой зоны. Он пытался парить и набирать высоту, но на это каждый раз не хватало времени. Ему оставалось только лететь дальше, до тех пор, покуда воронам не надоест преследование.
Я пошел к эстуарию и за час до заката снова нашел сокола – он кружил в миле от берега. Когда чайки прилетели, чтобы заночевать на воде, он ринулся к ним; пролетая над солончаками и дамбой, он перешел в атаку. Несколько чаек уклонилось от пике, опустившись на воду, а одна полетела вверх. Сапсан несколько раз атаковал ее своими стофутовыми вертикальными джебами[30]. Сперва он хотел на лету ударить ее задним когтем, но чайка каждый раз уворачивалась и в последний момент резко отлетала в сторону. После пяти безуспешных атак он изменил подход, спикировал на чайку сзади, быстро подлетел под нее и ухватил снизу. Чайка не была к этому готова. Она не увернулась, а только попыталась набрать высоту, бросилась прямо вверх. Сокол схватил ее за грудь и унес на остров. Ее голова свисала и глядела назад.
28 октября
За крайними хозяйственными постройками запах соли, и грязи, и водорослей смешивается с запахом опавших листьев и ореховых живых изгородей, и вдруг суша пропадает, и зеленые поля плывут в туманной дымке к горизонту.
В полдень на дальних солончаках видел лиса. Он скакал и плескался в приливной воде. По еще сухой земле он шел неторопливо; намокшая темная шерсть лоснилась, с понурого хвоста капала вода. Он отряхнулся, как собака, втянул носом воздух и порысил к дамбе. Вдруг он встал. Я видел в бинокль, как маленькие зрачки то сужаются, то расширяются в желтых, в белую крапину радужках. Глаза – дикарски живые, тлеющие светом, непрозрачно блестящие, как драгоценные камни. Они неотрывно смотрели на меня, покуда лис медленно шел вперед. Когда он снова остановился, между нами оставалось каких-то десять ярдов, и я опустил бинокль. Он простоял так с минуту, пытаясь разгадать меня своим носом и ушами, наблюдая за мной смущенными варварскими глазами. Потом ветерок донес до него мой зловонный человечий дух, и прекрасный чалый дикарь снова превратилась в затравленного лиса. Он пригнулся и рванул прочь, перемахнул через дамбу и исчез в зеленых полях.
С приливом явились свиязь и чирок-свистунок; кулики сгрудились среди кочек на солончаках. Воробьи взлетели предупредительной тучкой, и сразу же прилетел сапсан, он медленно скользил над тысячью припавших к земле куликов. Кистевые суставы его крыльев, похожие на локти, были сложены, как капюшон кобры, и выглядели столь же угрожающе. Он летел легко, ударял крыльями, парил над заливом, отбрасывал тень на замерших молчаливых птиц. Потом повернул в сторону суши и на малой высоте промелькнул над полями.
Четыре болотные совы вылетели из дрока, поглаживая воздух кончиками своих мягких изящных крыльев. Они то оседали, то возвышались на ветру, рея на фоне белого эстуария и темно-зеленых полей. Большие головы повернулись и уставились на меня. Свирепые глаза вспыхивали, тускнели и снова вспыхивали – будто желтые угольки разгорались за радужками, плевались искрами и гасли. Одна сова прокричала; лающий резкий глухой звук – будто вдруг вскрикнула сонная цапля.
Сапсан покружил и спикировал на реющих сов, но это было все равно, что метать дротик по падающим перьям. Совы кренились и поворачивали, качались на сквозняке от его атак, набирали высоту. Когда они были уже над водой, сапсан сдался и сел на столб возле дамбы, чтобы передохнуть. Думаю, он бы убил одну из сов, если бы смог отрезать ее от остальных и ударить снизу. Но все его пике проходили мимо. В четыре часа он медленно полетел прочь от моря, темнея на краю светлых полей, а потом исчез в лесной мгле.
Я покинул холодный птицекричащий покой эстуария и перешел в более светлые сухопутные сумерки, где между живыми
