Древняя Русь: имидж-стратегии Средневековья - Илья Агафонов
Ну и для наглядности еще пара примеров из XVI столетия, когда вообще хоть что-то происходило. Кто может обозначить правильных и неправильных императоров лучше, чем Иван IV, послания которого вот уже не одно десятилетие служат историкам эссенцией государственной концепции власти России XVI века. И если не брать в расчет положительную роль Константина Великого, «цари греческие» ассоциируются у Ивана в основном с предателями веры. Во всяком случае, именно такой негатив тот вспоминает в своих посланиях к Андрею Курбскому. Последний у нас, по логике царя, – самый настоящий нарушитель клятвы, что, вполне логично, ставит опального князя в один ряд с отступниками от православной веры. Именно поэтому Иван Васильевич вытаскивает из византийской истории трех подходящих по смыслу «отморозков»-иконоборцев, с которыми сравнивается Курбский – «Исавр, Гноетезный и Армянин» (Лев IV Исавр, Константин V Копроним, Лев V Армянин) – «губители христиан… святые храмы разорившие».
Подобное сравнение клятвопреступников с еретиками, предавшими веру, в практике царской публицистики не единичное. Так, в послании в Кирилло-Белозерский монастырь (1573) с уже знакомыми нам «нечестивыми царями греческими» Константином V и Львом Исавром сравнивается уже его бывший воевода Иван Васильевич Шереметев. Принявший постриг под именем Вассиана, тот начал нарушать монастырский устав и «развращать братию», из-за чего и вызывал внимание царя к монашескому устроению и важности повиноваться государю.
В первые годы складывания древнерусской летописной традиции опыт заимствования фигур ромейских императоров был еще довольно скуден. Все на Руси знали про Константина Великого и про еретиков вроде того же Константина V. Однако чем дальше, тем шире становился список. А потому уже в конце XV–XVI веке покойные византийские императоры активно используются в народившейся русской публицистике в качестве примеров или антипримеров в полемике вокруг церковных и не очень тем. Предшествующий опыт обращения к византийскому опыту часто был или сугубо позитивным, вроде сравнения очередного классного князя с Константином I, или сугубо нейтральным, вроде включения кусков византийских хроник в русские летописи. И хотя Ферраро-Флорентийская уния, конечно, изрядно насолила образу империи и ее правителей, само обсуждение унии шло совсем в ином русле и касалось не столько императоров, сколько самого следования греков христианству. Летописи эпохи позднего Средневековья тоже ничего нового в обсуждения византийского опыта не принесли, оставаясь верными жанру. А в «Степенной книге» все было и того «хуже», ведь даже в таких мелочах, как идеалы и антиидеалы государей, авторы памятника пытались в основном обойтись без «иностранщины», пользуясь эпизодами из отечественной истории.
Михаил Черниговский: мученик перед лицом «поганого царя»
Несмотря на отдельные проявления «самовластия» и «мучительства», русские князья обычно вели себя достаточно культурно и приятно, чтобы не быть удостоенными в летописях особо некрасивой коннотации. Тем более что в житийных памятниках и летописных произведениях роль «мучителей» уже с XIII века принимают на себя правители Улуса Джучи – ордынские ханы. О том, как воспринимался на Руси их титул и их владычество, уже рассказано во второй главе данной книги. Однако образ «мучителей» и мучеников был тесно связан с подвигами русских князей по отстаиванию как веры, так и всей земли. В случае с землей все упирается обычно в деяния Дмитрия Донского и Ивана III, образы которых тесно связаны со следованием клятве или же наоборот – ее нарушением соответственно. Однако был в русской истории еще один князь – мученик, павший от руки «поганого царя» – Михаил Черниговский. О его подвиге и поговорим.
К тому моменту, как к концу 1270-х годов формируется основной текст «Сказания об убиении» Михаила Черниговского, древнерусская житийная традиция успела порядочно развиться. Успели появиться новые святые, новые мученики и новые произведения, не повторяющие друг друга из раза в раз. Однако основные элементы мученической идеи остались без изменений:
1) мученик желает пострадать от рук мучителя, из-за чего он не предпринимает действий ради своего спасения;
2) подвиг мученика равнозначен проповеди, так как сам поступок представляется чем-то вроде публичного заявления о намерениях;
3) мученик не выполняет повелений тирана, даже если перед ним представитель власти.
Повесть о смерти в Орде князя Михаила Всеволодовича Черниговского строится именно по этой схеме. А потому «логичные» и «рациональные» вопросы о том, почему князь просто не мог промолчать, почему он вообще поехал на поклон к Батыю и что ему мешало поклониться хану или его идолам, не задаются мученикам вообще.
Все начинается с того, что в 1246 году черниговский князь Михаил Всеволодович был вызван в Орду. Есть мнение, что Батый призвал его наравне с другими князьями для подтверждения выданных ярлыков. Однако существует также интересная версия, связывающая вызов именно Михаила Черниговского с его западной дипломатией. Дело в том, что за год до смерти князя, в 1245 году, во Франции состоялся Первый Лионский собор, на котором выступал один из русских игуменов, посланных по поручению Михаила. Игумен Петр Акерович рассказывал о татарском разорении Руси и мог вести переговоры о заключении союза против Орды. Союза Черниговского княжества с западной коалицией так и не случилось. А сам Михаил был вызван в Орду, где перед входом в шатер Батыя, ему повелели пройти через священный огонь и поклониться языческим идолам. Сам Михаил на это не согласился, ответив: «Я могу поклониться царю вашему, ибо небо вручило ему судьбу государств земных, но христианин не служит ни огню, ни глухим идолам». Последствия этого поступка очевидны. Убийцы растянули Михаилу руки, начав избивать его по сердцу руками, а позже и ногами. А после неизвестный вероотступник из числа бывших христиан отрезал князю Михаилу голову. После чего подобной процедуре подвергся также и верный боярин Михаила – Феодор, с которым тот и отправился к Батыю.
Суть же мученического подвига Михаила заключается в твердости князя перед лицом искушений. Факт поклона идолам, священному огню или хану сам по себе никак не мог сделать князя вероотступником. Однако тут основной посыл вложен в уста духовного отца князя и его спутника – Феодора, который сообщает, что «многие поехавшие исполнили волю поганого, соблазнились славою мира сего – прошли через огонь, и поклонились кусту и идолам, и погубили души свои». Именно это прельщение «славою света сего» и есть главная опасность, которой нужно избегать любому идеальному государю. Ведь за отречением от Христа следуют почести, богатство, слава. Предателям веры невозбранно даруются владения. Многие совершали скверный обряд, чтобы получить желаемое. Однако Михаил равнодушен к почестям и наградам.
Не помогает в подвиге Михаила и его внук – Борис Ростовский, который вместе с приближенными уговаривает черниговского
