Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее - Джозеф Хенрик
4. Множественное число существительных и местоимений. Нередко множественное число обозначается добавлением слова “все” к существительным и местоимениям, которые затем усекаются. Например, в диалекте английского языка, на котором говорят на американском Юге, второе лицо множественного числа личного местоимения имеет форму y’all (you all, “вы все”). Это новое местоимение, аналоги которого есть во многих языках, но не встречаются больше ни в каких диалектах английского, возникло при столкновении you и all, где all добавляется, чтобы избавиться от всякой неопределенности по поводу того, единственное или множественное число обозначает you. Кстати, употребление y’all не нарушает никаких правил грамматики — это пример того, как идет эволюция языка. Если вас коробит, когда так говорят, дело в том, что это нарушает одну из ваших интернализованных лингвистических социальных норм.
5. Подчинительные союзы. Инструменты для маркирования придаточных предложений часто строятся на основе инструментов, маркирующих придаточные определительные, а те, в свою очередь, — на основе указательных слов (указательных местоимений вроде this — “это” — и that — “то”). Указательные местоимения в сочетаниях вроде that picture — “та картина” — или this hat — “эта шляпа” превратились в маркеры определительных предложений: Zoey likes the picture that Jessica painted (“Зои нравится картина, которую нарисовала Джессика”). А маркеры определительных предложений превратились в подчинительные союзы: I hope that Zoey likes the picture that Jessica painted (“Я надеюсь, что Зои нравится картина, которую нарисовала Джессика”). [Ср. трансформацию относительного местоимения в определительное союзное слово в русском языке: “Зои нравится картина, что нарисовала Джессика”. — Прим. перев.]
С практической точки зрения обучающимся необходимо усваивать соответствующие социальные нормы, диктующие, как можно и как нельзя комбинировать слова в ходе коммуникации, однако эти правила постепенно меняются, поскольку обучающиеся склонны выбирать в качестве моделей особенно хороших коммуникаторов, которые вносят коррективы, чтобы повысить эффективность или выразительность. Это видно даже в ходе относительно коротких экспериментов, когда людям сначала нужно выучить какую-то незнакомую грамматику, а потом воспользоваться ей для коммуникации. В ходе одного такого эксперимента паттерны только что выученного грамматического правила изменились в сторону повышения эффективности коммуникации всего за три дня. Как ни поразительно, наблюдавшиеся в эксперименте грамматические модификации параллельны реальному распределению этих грамматических элементов в реальных языках[373].
Все это указывает, что грамматические инструменты и правила должны эволюционировать так же, как и остальные аспекты культуры. В какой-то момент должны были существовать коммуникативные репертуары, где не было некоторых общепринятых норм, которыми располагает язык, чтобы указывать на прошедшее или будущее время, маркировать число или подсоединять придаточные предложения. Если это так, мы, вероятно, обнаружим ныне существующие или исторически известные языки с более скромным набором грамматических инструментов или менее эффективными грамматическими правилами — как это сплошь и рядом бывает с технологиями. Однако может статься, что такие инструменты, появившись в одном языке, быстро распространяются на соседние, подобно тому, как это делают удобные системы счета. В таком случае нужно обратить внимание в первую очередь на наиболее изолированные группы или языки, которые могли еще не успеть перенять новые инструменты, либо обратиться к прошлому и исследовать мертвые языки по древним письменным источникам.
Таким ожиданиям вполне соответствует то, что подчинительные союзы вроде “до того как”, “после того как” и “потому что”, возможно, возникли лишь недавно, в исторические времена и представляют собой особенность человеческого языка не в большей степени, чем, скажем, композитный лук представляет собой особенность человеческого технологического репертуара. Инструменты выражения грамматического подчинения, по-видимому, были относительно плохо развиты в ранних версиях шумерского, аккадского, хеттского и древнегреческого. Вот почему тексты на этих языках производят впечатление медленных, громоздких и монотонных[374]. Похоже, инструменты для выражения подчинения отсутствуют и в некоторых живых языках, в том числе австралийских (вальбири), арктических (инуитский), новогвинейских (ятмул) и амазонских (пирахан)[375]. Их носители строят фразы, в которых в некоторой степени выражено грамматическое подчинение, но это достигается за счет контекста и комбинаций фраз, а не с помощью специальных грамматических инструментов вроде сочинительных союзов. В буквальном переводе такое предложение может выглядеть примерно так: “Я веду сына Шэрон в цирк на следующей неделе… она — та девушка, с которой мы познакомились неделю назад… мы стояли возле кафе”.
Философы издавна восхищались способностью “языка” инкорпорировать фразы в более крупные иерархические структуры, для чего часто применяются грамматические инструменты выражения подчинения. Однако эти наблюдения указывают на то, что иерархические структуры и сложные механизмы грамматического подчинения, которые мы видим в большинстве современных языков, — по большей части продукт длительной работы кумулятивной культурной эволюции. Из этого не следует, что мы, люди, лишены выдающихся врожденных способностей работать с иерархическими структурами, полезных, кстати, и для изготовления орудий, и для понимания социальных отношений; я просто хочу сказать, что изысканные грамматические механизмы, позволяющие нам в полной мере задействовать эти способности, созданы культурной эволюцией.
Наконец, грамматическая сложность, как и другие аспекты культуры, подвержена влиянию социальных институтов и приспосабливается к требованиям коммуникативных контекстов общества. Например, в больших популяциях с более разнородными сообществами говорящих, где учить язык часто приходится взрослым, морфология обычно проще. В языках со сложной морфологией у слов есть множество разных грамматических элементов, зачастую с тонкими нюансами значения, которые нужно вставлять в начале, в конце или в середине слова. Эти элементы дополняют смысл слова и указывают на время, наклонение, число, род и т. п. Для языков с простой морфологией такое характерно в куда меньшей степени, однако они способны (обычно) передать ту же информацию при помощи дополнительных слов или порядка слов. Вот одно интересное объяснение, почему так: в больших популяциях чаще случается, что язык учат взрослые, а взрослые плохо усваивают морфологически сложные языки[376].
Итак, большие сообщества носителей языка, по-видимому, располагают более обширным словарным запасом, фонемным инвентарем и арсеналом грамматических инструментов. То есть языки таких сообществ более сложны. Исторические данные свидетельствуют, что словарный запас и арсенал грамматических инструментов расширялись на протяжении сотен и тысяч лет. Психологические данные указывают на то, что содержание словаря и грамматические правила, связанные, скажем, с названиями цветов и чисел, влияют на наши когнитивные способности, в том числе и на память, и на восприятие. Сочетание этих данных позволяет заключить, что языки современного мира, возможно, довольно необычны по сравнению с большинством
