Империя истребления: История массовых убийств, совершенных нацистами - Алекс Кей
28 августа 1941 г., за несколько дней до начала наступления на Ленинград, Верховное командование сухопутных войск отдало приказ группе армий «Север» «окружить [город] кольцом [блокады], которое следует придвинуть как можно ближе к городу, что позволит сохранить живую силу». Тот факт, что группа армий «Север» должна была затем передать свои бронетанковые соединения и авиационные корпуса группе армий «Центр», ясно показывает, что окружение Ленинграда задумывалось не как временная мера или прелюдия к захвату и оккупации города, а как самостоятельная цель в рамках курса на истребление его жителей. Ленинград должен был стать не более чем побочным эпизодом военной кампании, но он останется сценой огромных человеческих страданий на протяжении следующих 900 дней{211}.
Гитлер был не единственным из тех, в чьи планы не входило кормить жителей Ленинграда. 9 сентября генерал-квартирмейстер армии Вагнер писал своей жене: «Пока что Петербургу [sic] придется попотеть; ну а что еще, спрашивается, нам делать с городом в 3½ миллиона человек, который полностью зависит от нашего мешка с зерном? Здесь нет места сентиментальности». В рамках этой логики он отверг всякую подготовку к организации пропитания для гражданского населения: «Лучше пусть у наших солдат будет что поесть, а русские голодают». 18 сентября группа армий «Север» сообщила 18-й армии, что необходимости проводить какие-либо мероприятия для обеспечения населения Ленинграда продовольствием нет. О том, что такой образ мышления разделялся и полевыми командирами и не ограничивался Ленинградом, а относился скорее к советским городам в целом, свидетельствует приказ, изданный 20 ноября генерал-лейтенантом Эрихом фон Манштейном, командующим 11-й армией на самом южном участке фронта: «Продовольственная ситуация на фронте требует, чтобы войска по возможности жили на подножном корму. […] Особенно в городах противника значительная часть населения будет вынуждена голодать»{212}.
19 сентября Геббельс записал в своем дневнике: «Сейчас в Петербурге разыгрывается городская драма, подобной которой история еще не видела. Последствия осады станут видны всему миру только тогда, когда Ленинград падет». 7 октября начальник оперативного штаба ОКВ Альфред Йодль передал главнокомандующему сухопутными войсками Вальтеру фон Браухичу недвусмысленный приказ: «Фюрер снова решил, что капитуляция Ленинграда или, позднее, Москвы не будет принята, даже если ее предложит противник. […] Ни один немецкий солдат, следовательно, не должен вступать в эти города». Это решение не имело военных резонов и поэтому не может быть объяснено с точки зрения ситуации на Ленинградском фронте осенью 1941 г. Скорее оно было напрямую связано с решением Гитлера полностью уничтожить город, а вместе с ним и его жителей{213}.
После того как 8 сентября 1941 г. вермахт замкнул кольцо блокады вокруг Ленинграда, единственный путь к осажденному городу лежал через Ладожское озеро, самое крупное озеро Европы. Однако в первые недели блокады Советский Союз не располагал ни достаточными транспортными мощностями, ни необходимыми логистическими средствами, чтобы организовать доставку продуктов питания, необходимых жителям Ленинграда, через Ладогу. Так, с сентября до середины ноября в город ежедневно поступало только по 172 т продовольствия, притом что ежедневные продовольственные потребности Ленинграда составляли 2000 т. В зимний период единственным путем доставки продовольствия в город был лед, покрывавший Ладожское озеро с декабря по апрель. Приток продовольствия по этой Дороге жизни спас от голодной смерти многих жителей, но его было недостаточно, чтобы накормить зимой 1941/42 г. всех жителей города{214}.
Зимние месяцы 1941/42 г. были для жителей Ленинграда самыми тяжелыми за всю блокаду. В этот период в городе практически исчезли собаки и кошки. Некоторые горожане не видели иного выхода, кроме как убить и съесть своих любимых питомцев. Другие не ограничивались поеданием мертвых животных: в декабре 1941 г. к уголовной ответственности за каннибализм или продажу человеческой плоти были привлечены 26 человек. В январе 1942 г. это число выросло до 366 человек, а в первой половине февраля – до 494 человек. Всего за время блокады за это преступление было привлечено к ответственности около 1500 человек. Эти цифры тем не менее трудно интерпретировать, поскольку речь идет только о тех случаях, которые были раскрыты. С другой стороны, в большинстве случаев на мясо разделывались трупы уже умерших людей. О чем точно говорят эти цифры, так это об отчаянии жителей Ленинграда{215}.
Шестнадцатилетний Юра Рябинкин, живший в осажденном городе с матерью Антониной и младшей сестрой Ирой, 9 декабря 1941 г. записал в своем дневнике:
Ел кота, воровал ложкой из котелков Анфисы Николаевны, утаскивал лишнюю кроху у мамы и Иры, обманывал порой их, замерзал в бесконечных очередях, ругался и дрался у дверей магазинов, чтобы протиснуться и купить 100 г масла… Я зарастал грязью, разводил кучу вшей, из-за истощения у меня не хватало сил, просто чтоб встать со стула, – это была для меня такая огромная тяжесть!
Непрерывная бомбежка и обстрелы, дежурства на крыше в школе, споры и сцены дома с дележом продуктов… Я осознал цену хлебной крошки, которые собирал пальцем со стола, и я понял, хотя, быть может, и не до конца, свой грубый эгоистичный характер. «Горбатого одна могила исправит», – говорит пословица. Неужели я не исправлю своего характера?
По необычайно откровенным записям за декабрь 1941 г. видно, какой душераздирающей была для Юры борьба между голодом и совестью. На следующий день он записал:
Правильно говорят: «Что не убивает, делает нас сильнее», «Весь характер человека проявляется полностью лишь в беде». Таков и я. Несчастья не закалили, а только ослабили меня, а сам характер у меня оказался эгоистичным. Но я чувствую, что сломать мне сейчас свой характер не под силу. Только бы начать! Завтра, если все будет, как сегодня утром, я должен был бы принести все пряники домой, но ведь не утерплю и хотя бы четверть пряника да съем. Вот в чем проявляется мой эгоизм. Однако попробую принести все. Все! Все! Все!!! Все!!! Ладно, пусть уж даже если кончится все голодной смертью, опухолью, водянкой, но хоть будет у меня мысль, что я поступил честно, что у меня есть воля. Завтра я должен показать себе эту волю. Не взять ни кусочка из того, что я куплю! Ни кусочка! […] Все горько, все уныло, голодно, холодно стало на этом свете. Все мысли стремятся к одной только еде, да еще к теплу. На улице мороз – 20–25 градусов. В комнате, хотя и топилась печка, холод такой, что у меня замерзли ноги и по спине бегает дрожь. И ведь дай мне только съесть буханку хлеба!.. Я оживу, я засмеюсь, я песни запою, я… да что говорить…
Свою запись от 10 декабря он закончил провидческими словами: «Страницы моего дневника подходят к концу. Кажется, что сам дневник определяет мне время, когда его вести…» Тайком украв хлеб и сладости из пайка, предназначенного для матери и сестры, 15 декабря Юра написал:
Я скатился в пропасть – сплошное безволие, полнейшее отсутствие совести, бесчестье и позор. Я недостойный сын своей матери и недостойный брат своей сестры. Я эгоист, человек, в тяжкую минуту забывающий всех своих близких и родных. И в то же время, когда я делаю так, мама выбивается из сил. С опухшими ногами, с больным сердцем, в легкой обуви по морозу, без кусочка хлеба за день она бегает по учреждениям, из последних сил пытается вырвать нас отсюда. Я потерял веру в эвакуацию. Она исчезла для меня. Весь мир для меня заменился едой. Все остальное создано для еды, для ее добывания, получения…
Я погиб как человек. Жизнь для меня кончена. То, что предстоит мне впереди, то не жизнь, я хотел бы сейчас две вещи: умереть самому, сейчас, а этот дневник пусть прочла бы мама. Пусть она прокляла бы меня, грязное, бесчувственное и лицемерное животное, пусть бы отреклась от меня – я слишком низко пал,
