Агнес - Хавьер Пенья
Я смотрю на телефон, жду продолжения разговора о доме посреди китайского автобана; я не отрываю глаз от экрана, потому что мне не по себе, я на нервах — страх потерять то, чего у тебя на самом деле никогда не было, явно худшая разновидность чувства потери; еще я не отвожу глаз от экрана, поскольку это избавляет меня от необходимости посмотреть вокруг. Квартира в таком виде, что с души воротит, но навести порядок мне не хватает духу. В противном случае я бы навела для начала порядок в себе самой. Так что я продолжаю ходить туда-сюда, прикрыв глаза и приоткрыв рот, словно я это не я, а Рэй Чарльз за роялем. Подхожу к буфету, с трудом наклоняюсь, достаю початую бутылку виски. Реакция на первый глоток — позыв к рвоте. Это одна из дюжины бутылок шотландского виски «Гленфидию» восемнадцатилетней выдержки, ящик которого на прошлой неделе мне доставил курьер. На посылке имени отправителя не значилось, да и адресована она была не мне, а человеку, чье имя ни о чем мне не говорило. Недолго думая, я расписалась за доставку и взяла посылку, не имея ни малейшего понятия, что там внутри. Вскрыв ее, я сказала себе, что это не самая ужасная ошибка. Или все-таки самая. Потому что на этой неделе алкоголь — не лучший мой союзник.
Телефон тренькает как раз в тот момент, когда я отвожу от него взгляд.
Вот же черт.
Рингтон на моем телефоне — звон падающей в копилку монетки. Море иронии, учитывая состояние моего текущего счета.
«Вот дела, а я о сносе дома не слыхал, — пишет Луис Форет. — Но ответ все тот же: нет».
Мои пальцы скользят по клавиатуре.
«Я не надеялась получить ответ».
На этот раз монетка моментально падает на дно копилки.
«Если не надеешься получить ответ, зачем шлешь мне мейлы?»
«Если вы не желаете получать электронные письма, зачем размещаете на своем сайте адрес?»
«А тебе не приходило в голову, что это была идея издателя, а не моя? Не думала, что отвечает тебе, возможно, стажер?»
Стажера в нашей редакции зовут Мелиса, она вечно носит плиссированные юбки и блузки с V-образным вырезом. Вот она-то и сидела за рулем машины, перемещавшей нас на пятнадцать километров от Сантьяго, где мы отмечали за ужином Рождество — хотя «отмечать», пожалуй, чересчур сильно сказано. Пьер из отдела моды с удобством расположил свои избыточные килограммы на переднем сиденье, радом с водителем. А я сидела за ним, в несколько стесненном положении. Хонас, парень из отдела спорта, вел другую машину, впереди нас, рядом с ним была Ана из отдела политики.
Шеф никогда не принимает участия в ужинах кашей редакции, так что мы расслабляемся и как следует выпиваем, а что нам еще остается? Ужинаем мы всегда б одном и том же ресторане, и вот почему: другие столики там обычно не заняты, гак что у нас есть возможность оттянуться по полной. Вчера вечером я первой залезла на стул, размахивая салфеткой, туда же за мной залез Рон, графический дизайнер, в своих пластмассовых очочках, его я всю жизнь считала геем, но вчера он обхватил меня за талию и уперся в задницу двумя пальцами, мизинцем и безымянным. А что, я единственная, кого, обняв за талию, хватают за задницу мужчины — исподтишка, да еще так расставив пальцы, как фанат «Звездных войн»? Вот каким образом меня лапал за задницу Рон. А я ему это позволила, потому что мне было весело, я к тому времени уже напилась, очочки в пластиковой оправе все подливали и подливали в мой бокал какое-то кислое поило, но мне было без разницы, все постепенно опускалось» как на погрузчике; мы снова вернулись к теме секс-карусели, как раз к тому моменту, когда девочка подхватила чесотку. Ну я и спела песен ку об этой карусели, ту самую, где говорится «и остались ей чесотка и море». И вот как раз в этот момент дверь за спиной у меня распахнулась, Ана из отдела политики, бледная молчальница и тихоня, побледнела еще больше, прямо до какой то прозрачной синевы, как будто ее вот-вот наизнанку вывернет, а я такая ее спрашиваю: блевать будешь? Но нет, она не собиралась блевать, просто в дверях стоял наш шеф.
Он нам улыбнулся как-то по диагонали, сверху вниз. У шефа в арсенале есть кривенькая такая ухмылочка, когда одна половина губы ползет вверх, а другая — нет, будто его удар хватил, а в самой верхней точке этой ухмылочки взорам присутствующих открывается соседствующий с клыком зуб — короткий и тупой, будто наполовину спиленный, похожий на гильотину с поднятым лезвием. Пьер из отдела моды вечно твердит, что не может понять, почему шеф не приведет в порядок зубы, ведь любой из его пошитых на заказ костюмов явно не дешевле полного набора новых зубов. Конечно, он не хочет сказать, что все подряд зубы у шефа гнилые или желтые, но вот этот зияющий провал — он же весь вид человеку портит и ведь прямо в глаза бросается, потому что этот зуб виден при улыбке, был бы следующий, так никто бы ничего даже не заметил.
— Прошу вас, пойте, пойте, не останавливайтесь из-за моего появления, — произносит шеф, опускаясь на пустой стул в торце стола. И тычет в меня пальцем. — Вот ты, — говорит он мне, — давай пой, надо же, я и не знал, что ты любишь петь. Канун Рождества, пой свою песенку, неважно, о чем она.
Мы дружно молчим, не глядя друг на друга, отводим глаза; наши глаза разбегаются в разные стороны, словно бездомные коты, наши руки застыли без движения, словно куски мяса на наших тарелках. Официант приносит человеку в костюме антрекот, только что снятый с решетки. Жестом римского сенатора тот хлопает в ладоши.
— Я не голоден, — заявляет он. — Уже поужинал. Ну что? Никто так ничего и не скажет?
Молчание все тянулось и тянулось, как та бесконечная прямая автобана перед глазами, когда уже не видишь ничего ни перед собой, ни сзади,
