Керины сказки - Кирилл Ситников
Граф выдул сигарную струю в заходящее над поместьем солнце. Коньяк в крови навесил на его глаза слезливый фильтр юношеского романтизму, отчего закат превратился из просто красивого в потрясающий. Водоносова потянуло его запечатлеть. К тому же апельсиновое солнце будто насадилось на далёкие пики кованого забора, что выглядело весьма забавно. Вытянувшись над перилами крановой стрелой, Водоносов получил идеальный ракурс. А противовес не получил, отчего месть обидчивой физики не заставила себя долго ждать. Дворянин атласным штурмовиком спикировал на итальянскую плитку, где застыл в неестественной для графа позе в россыпи осколков противоударного телефонного чехла…
…Водоносов пришёл в себя, когда солнце уже зашло, а к храпу и фонтану прибавились удары мотыльков о фонарный плафон. Граф попробовал подняться, но быстро понял, что он не чувствует тело.
— Очнулся? — Спросил чей-то мужской голос откуда-то сверху.
— Вроде как. — Ответил Водоносов.
«Странно. — Подумал он. — Я же отпустил прислугу и охрану…». Водоносов всегда так делал, когда к нему притаскивалась Женьшень, чтобы не смущать даму (разумеется, из журнала «СтарХит» об их флирте знали все, но у дворян так заведено просто).
— Вы… вы мне не поможете?
— Я не могу. — Грустно ответил голос. — Я держу террасу.
Водоносов повернул глазные яблоки в сторону голоса. С ним определённо беседовал мраморный атлант, придерживающий руками балкон.
— Чувствуете боль? — спросил атлант.
— Неа, вообще ничего.
— Это плохо. Позвоночник, видать, сломан.
— Ты чо, доктор?
— Нет, но про спину всё знаю. Профессиональное. Вам срочно нужно в больницу.
— О, спасибо, кэп. Только я даже пальцем пошевелить не могу, чтоб «скорую» вызвать. И в доме никого, как назло. Только Розенцвайг, но её после трёх «Моётов» и канонадой не поднимешь…
Водоносов несколько минут молча смотрел в звёздное небо.
— Я не должен быть здесь. — Грустно произнёс он.
— Где? — Спросил атлант.
— Тут, внизу. Я должен спать наверху, на водяном матрасе, толкать в бок Женьшень, чтобы она не храпела… Это несправедливо.
— Я тоже не должен быть здесь. — Вздохнул атлант. — В 60-х, когда я был скульптурой пионера-горниста в детском лагере, я мечтал быть памятником Гагарину. На какой-нибудь площади. А вокруг скамейки и дорожки, посыпанные красным песком. Чтобы подо мной встречались всякие там влюблённые. А на День космонавтики чтоб венки. И я такой на всех открытках. Типа достопримечательность… А в итоге я здесь, держу твой балкон. Зато голуби не гадят. Правда, в подмышке ласточкино гнездо, трындец щекотно, но, знаешь, птенчики такие няшные, что…
— Что за хрень ты несёшь?! — Огрызнулся возлежащий граф.
— А? Почему хрень-то? Может, твоё падение — это знак?
— Да? И какой же? Не фотографировать закат?
— Нет. Посмотреть на всё… ну, знаешь — снизу. Когда ты там, наверху, ты же не видишь меня. Ты думаешь, что ты на вершине только благодаря себе. А на самом деле, ты не падаешь, потому что снизу твой балкон поддерживаю невидимый я. Но я есть. Как тебе такая версия?
— Если честно — идиотская. Хотя бы потому, что я всё-таки упал.
— Из-за того, что ты нажрался. Здесь, видимо, второй знак, про алкоголь и искусство экстремальной фотографии, но я вернусь к первому. Скорее всего, это намёк на то, чтобы ты узнал и оценил тех, кто ниже тебя.
— Но я и так всех знаю!
— Да? И как зовут твоего охранника? Который дежурит под балконом?
— Щас… Там что-то с крупой? Гречко. Нет. Погоди. Манкин? Нет… Как же его, мать…
— Горохов. Ты знал, что он пишет песни? Про охрану? Они дерьмовые, но лучше чем треки из альбома «Боль».
— Да плевать. Я не понимаю, к чему ты ведёшь.
— К тому, что внизу тоже есть жизнь. Которая тебя поддерживает. И которая может прийти на помощь, когда ты упал. Или предупредить падение.
— Ну ок. Вот я упал. И где она, помощь? Ты вцепился в террасу и явно мне не поможешь.
— Я могу помочь косвенно. А ты мне поможешь?
— Это каким образом?
— Я уже не тот. Пожалуйста, поставь рядом со мной ещё одного атланта? А лучше кариатиду. Азиаточку.
— Хорошо, поставлю! Сисястую, как Розенцвайг!
— Лучше рукастую. Держать мир вдвоём легче и веселее…
— Ладно, ладно! Будет мраморная китаянка-бодибилдер, обещаю! Ты будешь помогать или нет?
— Конечно буду. Фроленкооооооов! — Громко воззвал атлант.
— Кто это?
— Твой лужайковый гном.
— Кто?!
— Сейчас увидишь. Фроленкооооооов!
На зов атланта из иностранных кустов вылезла керамическая голова садового гнома.
— Ну хули ты разорался, подставка сраная?! — Заворчал гном. — Ты на часы смотрел?!
— Фроленков, подойди, пожалуйста. Тут человеку помощь нужна. Надо завести его в «Склиф» или «Бурденко».
Гном не спеша подошел к Водоносову, сильно хромая на правую ногу.
— Кому помогать?! — Проворчал Фроленков. — ЭТОМУ?! Ну щас!
— Да почему не помочь-то? — спросил атлант.
— Потому что его Власов мне на ногу наехал!
— Я не знаю никакого Власова! — запротестовал Водоносов.
— Это водила твой, идиот! Ты не знаешь, как его зовут? — Изумился гном.
— Я… не то чтобы… — Промямлил граф. — Я всегда зову его «Ты». «Эй, ты». Я даже не знал, что у него есть фамилия!
— Я не буду помогать этому мудаку. — Отсёк Фроленков и захромал обратно в куст.
— Постой! Подожди! — Взмолился Водоносов. — Я… Я извиняюсь. За Власова, твою ногу и всё такое. Искренне. Я распоряжусь, чтобы тебе сделали новую ногу.
Фроленков остановился, почесал глянцевую бороду:
— И запрети Радимову на меня ссать!
— Ааааа…?
— Это твой садовник! Господи, что ты за мудило?!
— Хорошо-хорошо, он не будет на тебя… Ты поможешь?
— Ладно. — Согласился Фроленков и, засунув пальцы в рот, заливисто свистнул, аж до трещины на щеке. Через секунду он уже ходил взад-вперёд перед строем лужайковых гномов, по-прорабьи сложив руки за спину, и
