Слушая шум и тишину. К философии саунд-арта - Саломея Фёгелин

исходить мотивация к слушанию как движению сомнения и удивления. Это вполне может сделать все написанное здесь бес-смысленным в смысле простого чувства, а не рациональности, но это не делает его менее критичным или полезным. Ведь именно вовлечение в произведение через скептическое и удивленное отношение приводит к переосмыслению философской и эстетической методологии исследования, и в этом заключается его критичность. Если сейчас смысл такого исследования кажется бес-смыслицей, то именно процесс этого чувственного вовлечения, в котором содержится ключ к его значению, и должен быть исследован далее. Пока же есть только материальная двусмысленность, которая захватывает ваше тело и направляет его в звуковое осознание, одновременно ускользая от вас, оставляя вас в этом новом месте в одиночестве. Это подвижная прерывистость вашей обусловленной практики восприятия, которая уничтожает и воздвигает, чтобы снова разрушить услышанное для радостного разобщения.

Фрагменты этой подвижной прерывистости генерируются и отделяются в нашей новаторской практике. Они взрывают смысл и поддаются «самым невыразимым аспектам нашего телесного существования»[48]. Субъект этой практики, который является испытуемым субъектом, идеален в своей активной субъективности, а произведение искусства, объект, идеально в своем непрерывном производстве в восприятии. Чувствуемая идеальность в смысле идеальности, доступной для ощущения, – это идеальность практики, производящей смысл как испытание чувственного бессмыслия. Центральным пунктом является практический опыт, а не трансцендентальное априори. Этот процесс – постоянное взаимодействие, мирное и неконкурентное, между субъектами и объектами, которые взаимно производят себя.

На своем месте, даже эпистемологически, отношения субъекта и объекта должны были бы лежать в реализации мира между людьми, а также между человеком и Другим. Мир – это состояние различия без доминирования, когда различное соучаствует друг в друге[49].

Глава «Шум» увеличит громкость одинокого слушания до полной изоляции, откуда мне придется пересмотреть свое отношение к коммуникации и роль своего участия в производстве общего смысла. Пока что я могу понять коммуникацию как компромисс опыта в мифе о коллективе. Я могу оставить все как есть и послушать еще немного, в одиночестве, чтобы оценить звуковую чувствительность, которая по необходимости должна вовлечь меня в свое испытание. Только из этого вовлеченного и взаимного процесса в «Слушании» можно сформулировать философию и эстетику саунд-арта.

Глава 2

Шум

Луиджи Руссоло прославлял шум[50]. В машине ему слышались звуки прогресса, освобождения и совершенствования народа, стремящегося к лучшей жизни, преодолевшего несовершенство рутинной и ручной работы в совершенстве машины. Его произведения сопровождали и озвучивали дух времени (Zeitgeist) объективного идеализма, веры или, скорее, доктрины, что человечество должно быть превзойдено своим совершенным творением[51]. После фордизма, Освенцима, Хиросимы, во время глобального потепления и более современных и далеких войн Merzbow[52] и прочим известно, что это не то, что шум может осуществить сейчас. Вместо этого их произведения славят почти солипсическую интенсивность звука, когда он создает грохот, а не покой. Шум – это аутическое откровение войны, безмолвное, но сфокусированное, порождающее тяжелую массу в потоке времени.

Шумовая музыка словно бы проживает травму начала XX века: озвучивает ее последствия для сообщества и веротерпимости. Признавая отвратительные и вызывающие презрение последствия технологического и общественного прогресса того времени, шум сейчас в своей квазиинерции говорит не о массовости движения и прогресса, а о частной и изолированной фиксации: слушать в тяжелой точке и размышлять об этой позиции. Шум стягивает мое слушание вниз, к ногам. Он скорее вертикален, нежели горизонтален, он укореняет меня в месте моего слушания. На самом деле шум не инертен, он остается мощным и грохочущим, но вместо того, чтобы сдвинуть меня с места, он очерчивает статичный горизонт вокруг моих ступней. Там он развивает окрестность слуха, а не будущее слушания.

Шуму не обязательно быть громким, но он должен быть исключительным: исключать другие звуки, создавать в звуке клокотание, препятствующее звукам, разрушать звуковые означающие и отделять слушание от смысловых данных, внешних по отношению к шуму. Этого можно достичь с помощью едва заметных звуков, захватывающих слух, делая мое слушание одержимым и исключительным: тихий, но настойчивый басовый бит соседа снизу достаточно империалистичен, чтобы весь день меня отвлекать, узурпируя мой слух. Звук шумен, когда заглушает мой слух от всего, кроме самого себя. В настоящем разделе прорабатывается философский опыт и последствия этой идеи. Шум повседневности и шумовое искусство обсуждаются как запредельные звуки, которые завладевают ушами человека по его воле и вопреки ей, изолируя слушателя в услышанном. Таким образом, глава «Шум» расширяет идеи «Слушания» до предела и обостряет вопросы коммуникации, смысла и бес-смыслицы, сформулированные в предыдущей главе, требуя прямой конфронтации посредством своей бескомпромиссной природы.

Плохой вкус

Шум – это музыка других людей: музыкальная подборка моих соседей, ревущая на полной громкости через открытые балконные двери в липкой жаре летней ночи. Мое пространство начинает сжиматься по мере того, как исчезает удовольствие от собственного окружения. Чужие музыкальные предпочтения, навязанные вам в мирное время, каким бы оно ни было, становятся дурным вкусом. Навязчивый характер этой помехи не призывает меня слушать звуки как музыку, а выбивает из колеи, загоняет в себя, в изоляцию и замкнутость. Глухая к музыке, я слышу ее как помеху, не позволяющую мне слышать ничего другого. Если вам нравятся ваши соседи, их музыка менее шумна. Если же вы их недолюбливаете или боитесь, то любой издаваемый ими звук – это шум, вторгающийся к вам через стены или садовую ограду.

Моя гостиная все больше пропитывается их звуком. Этот невидимый слой захламляет мою комнату и перегружает мое пространство. Заполняя его все больше, этот шум становится недвижной глыбой твердого слухового материала, препятствующей моим движениям, мыслям и чувствам, заставляя меня погружаться во внутренние размышления самого худшего сорта. Мои гнев и возмущение достигают пика. Долетит ли яйцо, брошенное из окна моей кухни, до их заднего двора?

После часа притворного терпения я задираю громкость своей аудиосистемы до предела. Я хочу восстановить контроль над своим слуховым пространством, чтобы иметь возможность слушать. Однако это скорее защитное, нежели открытое слушание, практика притворного слушания, когда его цель – недостижимая тишина. Это не тот вид слушания, который открывает и изобретает звук через практику означивания, а тот, который закрывает любые возможности слушания, плотно смыкаясь вокруг меня. Приют моего шума становится моей тюрьмой. Время от времени я перестаю делать вид, что наслаждаюсь, встаю и убавляю громкость, просто чтобы услышать, доносится ли еще их шум.

Мой шум переполняет меня, и в таких отношениях я в безопасности. Однако то, что я слышу,