Уральский следопыт, 1982-02 - Журнал «Уральский следопыт»
Когда Андрюха снова хлопнул дощатой дверью, старуха изобразила нечто вроде улыбки. поджав сухонькие губы.
«Точно сторожит, ишь глазастая», – утвердился в подозрении Андрюха, и хоть бежать отсюда он вовсе не собирался, как-никак слово матери дал, что дождется ее, какой-то бес подтолкнул его к открытому окну.
– Ты куда это, мальчик? – всполошилась старуха.
– А что, разве нельзя посмотреть? – спросил Андрюха, перевесившись с подоконника, за которым зеленел маленький дворик с желтой кляксой песочницы. Ага, вот и пожарная лестница, рукой достать можно. А они входную дверь заперли на замок. Смехота!
Сердито пробурчав, старуха мелкими шажками, будто бы крадучись, пошла, огибая кухонный стол. Что-то в ней поскрипывало и попискивало, мурлыкало даже чуть слышно. Очень смешной показалась Андрюхе такая музыка. Он весело, не смущаясь, разглядывал морщинистое личико, редкие завитушки седых волос, опасливо вздернутые плечи… Была старуха едва повыше его, Андрюхи, и, наверное, чуть помоложе этого дома, где давно уже перекосились и полы, и лестницы, и двери. Просто удивительно, подумал Андрюха, как стоит еще этот дом и как живет еще на белом свете такая сухонькая, в чем душа только держится, старуха.
Над притолокой двери, которая вела в прихожую, висел на загнутой железной пластине сизый, наверное, сто лет не чищенный колокольчик. Дразняще высоко висел он, похожий на грушу: как ни прыгай – не достать. Разве только, если встать на гармошку батареи отопления и оттуда…
Андрюха отвернулся, вроде бы разглядывая пустой двор, гримасу унылую скорчил, полюбовался на отраженье свое в темной створке окна, подмигнул своему двойнику: не дрейфь! Все же не совсем плохое настроение было у Андрюхи – хоть и взаперти сидит, а Москву повидал и в милиции вдосталь наговорился – будет что рассказать дружкам. Он оглянулся на старуху, занятую своими кастрюлями, вскочил на батарею и дернул за онемевший пыльный, язычок-каплю. Колокольчик отозвался хрипло и немощно: «Хр-динь!»
Старуху даже передернуло от такой вольности. Она притопнула, вернее, шаркнула ногой и стала говорить, говорить, нервно встряхивая кудряшками.
В самый раз было уйти в комнату, но уж больно не хотелось Андрюхе ©пять оставаться одному.
– Очень старый звонок, – сказал он, – Надо заменить его на электрический.
– Заменить?! – Длинные пальцы старухи взметнулись над кудряшками, а голос сорвался на крик. – Почему заменить? По какому такому праву? Да этот колокольчик, если хотите знать, приветствовал самого Южина. Немыслимые речи! И кто вы, собственно говоря, такой? А?… Кто ты такой?
– Андрейка, – тихо сказал он, оробев.
– Хм, Меня Анастасия Савельевна, – помедлив, сухо представилась старуха, – Много сейчас ходит таких, кто бы все старое повыкидывал. /V с чем останетесь, позвольте спросить. Да-с, с чем? С этими самыми капронами да лавсанами? Покорно прошу избавить!… В каждой старинной вещи, запомните, молодой человек, есть видимость и есть душа…
Анастасия Савельевна могла бы говорить про висящий над дверью колокольчик до самого вечера. В этой большой, ныне опустевшей квартире только она, родившаяся здесь, видела колокольчик в его натуральном, парадном блеске, когда, надраенный зубным порошком «Аргези», сиял он бронзой на белой стене. Ей и сейчас казалось, что столь изумительно чистого, заливчатого звона она не слышала больше с того самого времени.
Под этот малиновый перезвон, еще девочкой, она не раз встречала Деда-Мороза, за плечами которого виднелась расписная, набитая подарками торба. С той поры кисловатый запах овчины накрепко породнился в ее памяти с рождественскими хлопотами и радостями точно так же, как медовый чад трубочного табака неизменно пробуждал в ней ощущение крепких мужских объятий. Резкой трели звонка, его звонка, отрывистого и нетерпеливого, она ждала однажды три месяца и восемь дней кряду, бросаясь к двери при каждом шорохе, изнуряя воображение разным вздором, презирая себя за слабость и потакая ей ежечасно. Они прожили вместе недолго, всего каких-то год и два месяца, но Анастасия Савельевна и сейчас еще верила, что он не был по-настоящему счастлив с другой женщиной и только гордость не позволила ему тогда вернуться обратно. Сама же она иной любви и не искала, и не ждала. Даже в ту, опаленную революцией, пору мало кому понятно было такое постоянство.
Анастасия Савельевна могла бы часами рассказывать не только про все, что было связано с бронзовым колокольчиком у некогда парадной двери, но и про сам этот дом, доживающий свой второй век, и про всех знакомых ей жильцов, начиная с ювелирных дел мастера Нила Львовича Залесского по прозвищу Клизма, который был известен на Сухаревке как ростовщик и скупщик краденого, и кончая долговязым Валеркой, успевшим в свой неполных двадцать кончить десятилетку, курсы шоферов, жениться, развестись и, снова женившись, стать папашей сразу двух девочек. Сколько судеб, броских и незадачливых, скандальных и многотрудных, прошло по здешним шатким лестницам! Но кому они' ныне интересны, эти судьбы, как и ее ничем не примечательное бытие? Ну, ценили ее в свое время как отличную телеграфистку, вручали похвальные грамоты и подарки, выбирали делегаткой на слет стахановок… Что с того? У нынешних соседей по квартире свои разговоры, в которых так трудно разобраться, а еще трудней советом помочь. Ну, может ли она подсказать, где купить японский складной зонтик, желательно яркой расцветки; как засолить впрок молочные грузди, которые прежде никто в лесу отродясь и не собирал; через кого можно достать билеты на какой-то очень важный хоккей…
– Вот все вы так, – ворчала Анастасия Савельевна, поглядывая на Андрюху. – Все вприпрыжку, все без оглядки. А так ведь недолго забыть, как родную мамашу звали. Странные люди – живут так, словно весь век собираются остаться молодыми. А нет, не останетесь, это я вам точно обещаю.
Анастасия Савельевна давно уже привыкла говорить не столько для других – для тех же соседей по квартире, которые вечно заняты и откровенно игнорируют ее слова, – сколько для себя, чтоб не разучиться рассуждать связно и здраво. И каждого гостя, приходящего в эту некогда многолюдную, а ныне почти пустую коммуналку, она мерила одной меркой – способен ли он выслушать ее хотя бы чуть-чуть или совсем оглох человек в сутолоке большого
