Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте
Если Германия являлась центральным предметом опасений Сталина, то СССР, в свою очередь, был главным объектом внимания Гитлера, хотя он и в первую очередь улаживал отношения с Италией и Францией, Англией и Польшей. Сталин даже утверждал, что перевооружение Советского Союза является реакцией на приход к власти Гитлера, однако истоки этого процесса вооружения следует искать гораздо глубже, и, во всяком случае, его темпы настолько превосходили немецкие, что это бы крайне насторожило любое правительство в Берлине. В 1934 году Гитлер никак не мог израсходовать на вооружение больше трех миллиардов марок, что было по меньшей мере в четыре раза меньше советских затрат, и, кроме того, статистика планового хозяйства не учитывала непрямые военные расходы.
Нельзя сомневаться в том, что Советский Союз и большевизм и 1935-36 годах занимали центральное место в мыслях и эмоциях Гитлера. В ходе беседы с сэром Джоном Смитом и Энтони Иденом, – по сообщением переводчика Пауля Шмидта, – "его ноздри раздувались от возбуждения, когда он изображал те опасности, что несет для Европы большевизм". "Он в страстном возбуждении" подчеркивал, что сотни его партийных товарищей были убиты большевиками, что многочисленные немецкие солдаты и гражданские лица отдали свою жизнь в борьбе против большевистских восстаний. Его "любимая тема – Советский Союз" заняла в этом обсуждении довольно много времени. Он с "неприкрытым гневом" говорил о "длинной руке России", упоминая и Чехословакию, которая как раз начала с Москвой переговоры по поводу договора о взаимной военной помощи в случае агрессии. Все это не было чистой тактикой, а являлось лишь слегка прикрытым оправданием собственной внешнеполитической концепции Гитлера, концепцией политики большого Согласия, точно соответствующей его внутриполитическим устремлениям: союз с Папе-ном и Гугенбергом в целях победы над общим врагом. Также и этот альянс был для Гитлера чем-то большим, нежели простой тактикой, он сопрягался с некоторыми глубоко укоренившимися в нем убеждениями.
Поэтому и великое противостояние с Советским Союзом и большевизмом, о котором Гитлер заявил в своей речи в рейхстаге от 21 мая 1935 года, не следует рассматривать лишь в контексте краткосрочных внешнеполитических целей. Едва ли он в каком-нибудь другом месте столь же однозначно определял бы себя и свое движение как ответ на большевизм. ‹oi;;''"-'' 'J'"/ '
Эта речь сводилась к следующим положениям. Национал-социализм как учение был направлен исключительно на немецкий народ, напротив, большевизм подчеркивал свою интернациональную миссию. Национал-социалистское убеждение в том, что счастье и достижения Европы, неразрывно связанные с наличием системы независимых свободных национальных государств, противоречило проповеди мирового государства большевизмом, который знал лишь секции центрального Интернационала. Международную революцию большевизм пытался осуществить средствами террора и насилия, в то время как национал-социализм боролся за последовательное примирение противоречий социальной жизни для сотрудничества всех ради общенациональных достижений. Большевизм жертвовал миллионами людей и бесценными сокровищами традиционной культуры во имя теории и достиг на этом пути весьма низкого уровня жизни. Напротив, национал-социалистская Германия счастлива от того, что входит в европейское культурное сообщество, дух которого столь сильно отпечатался на жизни современного мира. В частной собственности национал-социализм видит "более высокую стадию хозяйственного развития человека", в то время как большевизм уничтожил не только частную собственность, но также и частную инициативу, и радость ответственности.
В большей своей части все это было общим местом в рассуждениях того времени в Европе и Америке. Однако ни что не свидетельствует против того, что в то же время таковы были искренние убеждения Гитлера. Без подлинно общих черт политика большого Согласия была бы невозможна. Этот немецкий ответ в значительной своей части должен быть ответом Европы и Америки. Однако все его своеобразие уже в начале 1934 года со всей очевидностью проявилось в другой его речи в рейхстаге. Оно состояло в том, что этот ответ вместе с тем – по меньшей мере частично – был копией: "Если господин Сталин в своей последней большой речи выразил опасения, будто в Германии действуют антисоветские силы, то в этом месте я должен исправить это мнение. К коммунистической тенденции, не говоря уже о пропаганде, в Германии будут относиться столь же нетерпимо, как в России относятся к немецкой национал-социалистской тенденции".18 Разве свобода европейского культурного сообщества состояла не в том именно, что оно терпимо относилось к враждебной пропаганде и даже деятельности, поскольку оно давало пространство всем мнениям и видам деятельности, до сих пор оставаясь достаточно сильным, чтобы обратить это на пользу своему развитию? Разве не были опасными запреты всякой свободной деятельности и любого выражения личного мнения, если последовательно проводить это требование точного соответствия? Не должна ли судьба Папена и Гугенберга послужить предостережением для Саймона и Идена? Разве сам Гитлер не препятствовал той политике, к которой он сильнее всего стремился? Не был ли прав Бертран Рассел, когда в несколько пораженческом настроении говорил: "В попытке их остановить мы станем такими же, как они"?" Здесь играли роль не только старые антинемецкие чувства, но и глубоко укорененные в западной культуре антитоталитарные убеждения. На пути политики большого Согласия тем самым нагромождались по меньшей мере столь непреодолимые препятствия, как и на пути политики большого Сопротивления.
Однако в середине 1936 года стало неоспоримым фактом, что обе страны, побежденные во Первой мировой войне, вновь превратились в великие военные державы, что у них были веские основания чувствовать взаимную угрозу. Еще нельзя было однозначно решить, какая из четырех главных возможностей мировой политики, обозначившихся после прихода к власти Гитлера, должна осуществиться. Пятая возможность, на которую Сталин не без ностальгии намекал в своей речи, – отныне казалась невероятной. Речь идет о той возможности, что Германия и Советский Союз начнут сотрудничество на основе договора по образцу Рапалльско-го. Однако обе державы перешли к языку оружия, – хотя и не на уровне своего высшего руководства: на стороне враждебных фронтов они вмешались в испанскую гражданскую войну, разгоревшуюся после восстания генерала Франко.
