Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте
Мы
тебя доконаем,
мир-романтик!
Вместо вер -
в душе
электричество,
пар.
Вместо нищих -
всех миров богатство прикарманьте!
Стар-убивать!
На пепельницы – черепа!
В диком разгроме старое смыв, новый разгромим по миру миф.
Время – ограду взломим ногами.
Тысячу радуг в небе нагаммим.
Месть – церемониймейстер.
Голод – распорядитель!
Штык.
Браунинг.
Бомба.
Идем!
Идемидем!2
Этим пламенным дыханием сметения старого и завоеваний нового, погружения в освобождающий коллектив, отмены всевозможных искусственных разногласий, построения новой жизненной сплоченности посреди неописуемой материальной нужды были наполнены многочисленные стихотворения, вдохновлены многочисленные картины, проникнуты многие проекты монументальных архитектурных произведений. В те годы стало возможным то, чего никогда не было в Европе: один из ведущих государственных деятелей, а именно – Лев Троцкий, столь же остроумно, сколь и со знанием дела выразил свое отношение к стихам и романам новых пролетарских поэтов, но также и "попутчиков" из старой интеллигенции: к "Островитянам" и к "Серапионовым братьям", к участникам группы "Кузница" и к футуристам, к Андрею Белому и к Александру Блоку, к Владимиру Маяковскому и к Борису Пильняку. И как раз в этих статьях из сборника 1924 года "Литература и революция" наркомвоенмор сформулировал свой символ веры, который в безграничном доверии к науке и в безудержном активизме, пожалуй, представлял собой явное и притом симптоматичное свидетельство того идеализма, что лежит в основе "исторического материализма": "Социалистический человек хочет и будет командовать природой во всем ее объеме, с тетеревами и осетрами, через машину… Не для того же род человеческий перестанет ползать на карачках перед Богом, царями и капиталом, чтобы покорно склониться перед темными законами наследственности и слепого полового отбора… Человек поставит себе целью овладеть собственными чувствами, поднять инстинкты на вершину сознательности, сделать их прозрачными, протянуть провода воли в подспудное и подпольное и тем самым поднять себя на новую ступень – создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно – сверхчеловека… Средний человеческий тип поднимется до уровня Аристотеля, Гёте, Маркса. Над этим кряжем будут подниматься новые вершины."3
Такие воодушевленные надежды, такие порывы, такие увлекающие за собой постановки целей в советской культуре полностью никогда не исчезали. Но уже их убедительнейшие истоки все-таки характеризуются чудовищным разрывом по отношению к убогой и серой действительности, преобладавшей на бескрайних просторах России и, несомненно, по сравнению с предвоенным временем, представлявшей собой, скорее, падение, а в лучшем случае – застой. И ни первое, ни второй не позволяли тонким образом связать общественную культуру с повседневным академическим трудом. Утонченные натуры вроде Анны Ахматовой и Бориса Пастернака вели незаметное существование, поскольку не отправились в эмиграцию; старые профессора все более вытеснялись и заменялись плохо образованной сменой из "Института красной профессуры". В ходе чистки университетов от чуждых и враждебных элементов оказалось возможным, что ГПУ обвинило одного профессора в том, что тот занимался явным саботажем, так как потратил 500 рублей государственных денег на приобретение экземпляра "Слова о полку Игореве", этого "памятника великокняжеского шовинизма XII века". Один медик подвергся нападкам и был смещен со своего поста, потому что он выражал "неправильное мнение", утверждая, будто детская смертность в Советском Союзе лишь чуть-чуть отступила и будто фактор наследования нельзя полностью оставлять без внимания.
Государственный орган цензуры, "Главлит", был учрежден уже в начале двадцатых годов и неусыпно наблюдал за тем, чтобы в прессу не попадали государственные тайны или вражеские взгляды; с самого начала государство являлось единственным издателем. То, что вся воспитательная и художественная деятельность должны быть проникнуты духом классовой борьбы, и то, что чистой науки существовать не может, считалось само собой разумеющимся. Тем не менее, еще на протяжении нескольких лет для "Ассоциации пролетарских писателей" было возможным отклонять непосредственное партийное воздействие на литературу, а для таких центральных литературных журналов, как "Красная новь" Во-ронского или "Леф" "Левого фронта" – противостоять огульному отождествлению культуры и политики.
Однако после начала первого пятилетнего плана не только ученые утратили последние возможности индивидуальной и нонконформистской постановки проблем, но и до тех пор отличавшиеся большим многообразием школы художников и писателей лишились своей автономии, и их деятельность строго ограничивалась служением построению социализма. "Ассоциация пролетарских писателей" была распущена и создан единый союз писателей – со ссылкой на статью Ленина 1905 года "Партийная организация и партийная литература", где речь шла о том, что вся социал-демократическая литература должна стать литературой партийной; теперь в указе Центрального комитета констатировалось, что обострение классовой борьбы не допускает нейтрального отношения; "культурные армии" отправлялись в "культурные походы" по стране, чтобы понизить все еще большой процент безграмотных. При содействии Горького был учрежден социалистический реализм, возведенный в новую норму, характеризующуюся партийностью и народностью и сделавшую своим предметом типическое в том смысле, что надо не изображать случайную действительность, но находить в настоящем черты будущего, а значит – нормальное.
В эти годы возникали романы вроде "Поднятой целины" Шолохова, где – в противоположность "Тихому Дону" – положительные и отрицательные герои противопоставлялись строжайшим образом; "Как закалялась сталь" Николая Островского, композиционный тип которого сравнивался с византийскими житиями святых; или "Энергия" Гладкова, где изображение производственных процессов кажется более важным, чем изображение живых людей. Маяковский в апреле 1930 года покончил жизнь самоубийством. Из картин исчезло все рискованное, беспредметное или конструктивистское: веселые ударники куют железо, колхозницы с песнями едут вслед за гусеничным трактором на полевые работы, крепкие девушки помогают на строительстве метро, а готовые к бою матросы стоят у орудийных башен своих боевых кораблей. Таким образом, все сферы культуры в сталинском Советском Союзе тридцатых годов фактически вновь превратились в неотъемлемую часть общественного целого, а культура стала прислужницей в рамках грандиозной задачи производства, каковая, разумеется, сводилась к наверстыванию упущенного и все-таки в то же время стремилась перегнать развитые страны; задачи по превращению архаичной аграрной страны в современное индустриальное государство – задачи, постановке которых сопутствовала исключительность самовосхваления, все же коренным образом отличавшая Советский Союз от всех остальных индустриальных государств и как раз потому представлявшая его тем более угрожающим в качестве военной державы.
Национал-социалистская культурная политика к концу двадцатых годов началась с наступления на тех, кто в эти же годы попал под обстрел и в Советском Союзе, а именно – на так называемых "культур-большевиков", и постулировала заботу о том, что чуть позже начали взращивать и в Советском Союзе: заботу о народном искусстве, укорененности
