Европейская гражданская война (1917-1945) - Эрнст О. Нольте

они не превращаются в разрозненные кучки; начинается красный террор. На льду какой-то реки красные заставляют раздеться несколько десятков доставленных туда немцев, затем их заталкивают в стремительно пробитую прорубь, подвергая жестоким мучениям; в Дерпте из склепа вытаскивают трупы курляндских герцогов и еще раз убивают штыками; 300 мужчин и женщин роют себе братскую могилу, и их заставляют встать у ее края, где их расстреливают. Но когда прибалтийское ополчение вместе с белогвардейскими войсками освобождает Ригу, будучи не в состоянии помешать убийству многочисленных узников централа, разражается не менее значительный контртеррор: на деревьях висят целые гроздья казненных большевиков, пленных никто не берет, безоружных застреливают. И когда с помощью англичан создается латвийское правительство, крупные усадьбы раздаются по частям, и справедливость оборачивается уравниловкой и взаимной ненавистью. Герой же, точнее – полный отчаяния и колебаний антигерой, уезжает туда, где он только и может чувствовать себя дома, в Германию. "

В Германию, а точнее – в Австрию, в конечном счете уезжает и дочь русского буржуа, Александра Рахманова, чьи дневники, озаглавленные "Студенты, любовь, Чека и смерть", снискали большой читательский спрос в Веймарской республике. Она тоже начинает с описания культурной жизни, еще не отягченной войною, жизнью семьи врача где-то в провинциальном городе. Здесь революция начинается как обещание, и впоследствии жених героини гордо и счастливо рассказывает о демонстрациях, в которых он участвовал, будучи курсантом военного училища. Однако вскоре атмосферу меняют толпы пьяных солдат, по большей части дезертиров, что всеми мыслимыми способами пытаются оскорбить офицеров. Но и студенты охвачены волнениями и требуют освобождения от профессорского ига. Слуги то и дело бегают по собраниям, и повсюду раздаются проклятья в адрес "буржуйских свиней" и богатеев, чье имущество призывают раздать бедным.

После захвата власти большевиками один лакей становится комиссаром больницы, главным врачом которой служит отец Александры, и тогда вихрь переворота увлекает в бездну не только буржуазию и церковь, но и ту интеллигенцию, что с громадным энтузиазмом его подготавливала. Расстрелы превращаются в повседневную реальность. Один комиссар делает брачное предложение супруге тайного советника и на ее испуганный ответ, что она все-таки уже замужем, мимоходом замечает: "Ну это очень просто, его-то мы и расстреляем." Чтобы искоренить в народе суеверия, привозят знаменитого "старца", жившего на острове, и сажают на кол, после чего он в муках умирает. Приводят попа, чтобы он помолился за старца, тем самым явив немощь своего "искусства", а затем вместе с попадьей и детьми убивают его ударами бревна. После покушения на Ленина в газетах появляется и официальное требование, согласно которому за смерть одного большевика надо лишить жизни тысячу буржуев.

Наконец, город захватывают белогвардейцы. О белом терроре говорится немного. И все-таки в дневнике Александры Рахмановой тоже есть аналогия тому отчаянию и пессимизму, каковые характерны для Двингера и Фегезака. После "освобождения" тотчас же появляется масса тех товаров, отсутствие которых столь тягостно ощущалось при большевиках, и немедленно восстанавливается бьющая ключом общественная жизнь.

"Большинство жило так, как до прихода к власти красных, и о фронте не думал никто, все успокоились." Разве не логичным тогда казалось, что богатые родственники в Иркутске не оказали героине и ее семье ни малейшей достойной упоминания помощи и даже желали конца режиму белых, когда героиня в конце ужасного отступления белой армии очутилась в этом городе? По прочтении книги Александры Рахмановой даже встает вопрос: заслужила ли русская буржуазия, заслужила ли русская интеллигенция такую страшную судьбу, и нельзя ли сказать, что они хотя бы отчасти сами в ней виновны? "

Ни одну из четырех описанных книг не назовешь всего-навсего партийной литературой. По сути дела, во всех четырех, в том числе и у Шолохова, обрисована похожая картина ужасов великого переворота, а также его глубинных причин. Бросается в глаза, что – за исключением нескольких сцен у Шолохова – нигде не показаны евреи; очевидно, ни один из авторов не придерживается мнения, что такого рода события можно объяснить действиями какой-то отдельной этнической группы.го

Если попытаться рассмотреть такой основной опыт и такие основные эмоции в целом, то напрашивается констатация: опыт, который лег в основу рабочего движения и был заимствован или адаптирован Советским Союзом в своих обусловленных войной преобразованиях в качестве базиса для собственного самопонимания и восприятия других, наложил на массы людей более сильный и стойкий отпечаток, чем любой другой основной опыт эпохи. Классовая ситуация простых рабочих представляла собой всеохватывающую реальность, а последствия "призыва к классовой борьбе" могли показаться не оставляющими выбора, хотя была и альтернатива. Если буржуазность состоит в том, что для буржуазии нехарактерна или лишь отчасти характерна классовая ситуация с утомительным физическим трудом, с недостаточной оплатой труда и с отсутствием или всего лишь с начатками допуска к образованию и культуре, то у буржуазии не могли развиться такие же мощные и распространившиеся основные эмоции, как среди рабочих, наглядное подтверждение чему дает политика эпохи Вильгельма.

Но, сколь бы медленно ни происходили изменения, могущественная реальность такой классовой ситуации как раз в буржуазном обществе не была чем-то неизменным и надысторичным, и упомянутые эмоции не могли не изменяться, если голод для очень многих рабочих был лишь метафорой, если продолжительность рабочего времени была ограничена законом, и если открывались многочисленные возможности для приобретения знания и образования. И тогда революционерам, придерживавшимся старых понятий, приходилось становиться более резкими в своей полемике против реформистов, а испуг буржуа неизмеримо усиливался, тем более, что мировая война и революция в соседней, до сих пор внушавшей страх, но недооцениваемой стране, создавали совершенно новые ситуации.

Даже если предположить, что русская буржуазия и русская интеллигенция сами накликали и заслужили свою судьбу, то можно ли было на самом деле ожидать, что в среде столь обширной и многообразной немецкой буржуазии нигде не сформируется и не найдет широких симпатий решительная воля к превентивной обороне? Что казалось совершенно несхожим, могло теперь приобретать множество общих черт; мощные и однородные эмоции могли подвергаться дроблению, а слабые и изолированные контрэмоции – концентрации. С верой рабочего движения, на которое сильно воздействовали разные процессы и события, в то, что для многих она превратилась в особенность некоей русской партии, могла соотноситься вера в противоположное, с праздником – противоположный праздник, с определенным самопониманием и восприятием других – противоположное самопонимание и восприятие других. И тогда господство определенной веры в России можно было бы объяснять именно отсталостью российских отношений, а мощь противоположной веры в Германии – прогрессивностью отношений германских. В результате же получилось стирание четких линий и пересечение отношений.

Но одно