Дальнее чтение - Франко Моретти
Это сильные, но ошибочные слова. Вот что произошло: я собирался объяснить логику, стоящую за выживанием и забвением литературы; я изучил определенный исторический эпизод; затем я описал свои результаты, а именно то, что выживавшие тексты были формально и символически более приспособленными к своей среде, чем их соперники. Так как я не верю, что рынок производит лучшие литературы из возможных[179] (все-таки половина «Атласа европейского романа» рассматривает удушающее влияние рынка в Европе XIX в., а «Планета Голливуд» (см. главу 4) делает то же самое на материале кино), я был бы рад найти сложные, выразительные детективные истории, несправедливо принесенные в жертву успеху Холмса. Однако таких историй я не нашел – как не нашел их ни Прендергаст, ни кто-нибудь еще. Тогда зачем мне отказываться от совершенно правдоподобного объяснения, не имея абсолютно никакого доказательства обратного? Из-за того, что оно звучит политически некорректно? Я сомневаюсь, что такое объяснение устроит либертарианский дух Прендергаста – но я не вижу другого исхода для подобного типа дискуссии.
Кроме того, культурные рынки – особые образования. В индустрии развлечений, как пишет Шервин Розен в «Экономике суперзвезд», существует «стойкая тенденция к сдвигу как размера рынка, так и вознаграждений в сторону самых талантливых», поскольку:
исполнитель или автор должен приложить более или менее одинаковое количество усилий, независимо от того, десять человек добавится к аудитории или купит его книгу или тысяча. В целом стоимость производства (записи, исполнения и т. д.) не увеличивается пропорционально размеру рынка продавца (seller’s market), <и> подразумеваемый масштаб экономии от совместного потребления позволяет относительно небольшому числу продавцов обслуживать весь рынок[180].
Небольшое число продавцов для целого рынка – совсем как Холмс в нише детективов. Важно, однако, разделить два процесса, сходящихся в одном результате: процесс, связанный с читателями и выбором ими формальных решений Дойла среди всех его соперников; а с другой стороны, процесс, в ходе которого рынок многократно усиливает этот первоначальный выбор. Другими словами, и читатели, и рынки являются катализаторами, но действуют по-разному: сначала читатели отбирают, а затем рынки умножают. Заслуживал ли Дойл то, что он продается в 10 раз лучше, чем Хуан Ми или Макдоннелл Бодкин? Да. А в 100 раз? Сомневаюсь. В тысячу, сотни тысяч раз? Конечно же нет – эти величины уже не имеют никакого отношения к собственно морфологическим различиям, а только к извращенной рыночной логике (ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится), работающей на повышение прибыли.
В таком случае можно ли говорить о том, что в морфологических деревьях воплощается «натурализированное представление истории победителей»? Нет – если они что и показывают, то только как близки были Дойл и его соперники до того, как рыночная петля обратной связи ухватилась за их различия (действительно существовавшие, но ограниченные) и гиперболически их преувеличила. Мы должны научиться восстанавливать «множественность потенциальных исходов» истории литературы, пишет Прендергаст, и я согласен с ним. Однако именно это и делают эволюционные деревья: когда мы смотрим на них, то в глаза бросается близость выбранной дороги к огромному множеству других, оставшихся невостребованными[181]. Я не знаю, что может быть лучше для «воображаемого захвата контрфактуального мышления»[182].
От географии к морфологии
Следующей мишенью Прендергаста стало дерево несобственно-прямой речи; особенно он возражает против географического объяснения, предложенного в книге. «Факт географического перемещения», пишет он, не является «достаточной причиной» для «какого-либо нового разрастания ветвей дерева… <…> мы с тем же успехом можем отнести эти изменения <к эволюционной модели>, которая объяснит их как случайные события, как то, что время от времени случается»[183].
Что ж, некоторые вещи действительно случаются время от времени. Но дерево показывает следующее: по мере того как несобственно-прямая речь путешествует по мировой литературной системе, очень разные вещи случаются по дороге, поскольку на изначальную конфигурацию оказывается разное давление. Из-за уникального расположения этого стиля «на полпути от социальной доксы к индивидуальному голосу»[184] быстро возникает корреляция между формальными метаморфозами (первое лицо или второе; конфликт или уступка; комедийность или полная серьезность) и не просто «фактом географического перемещения», а геополитической вариацией в типе социального соглашения (более нестабильного в России, чем на Западе; устного в Южной Европе; погруженного в подсознание в модернистском метрополисе и т. д.).
Разнообразные доксы «подталкивают» несобственно-прямую речь в ту или иную морфологическую сторону – в этом заключается объяснение, которого Прендергаст не находит в «Графиках, картах, деревьях»[185]. Из-за этой взаимосвязи пространства и стиля я и ссылаюсь на теорию Эрнста Майра об «аллопатрическом видообразовании»: как предсказывает теория, все основные трансформации происходят, когда прием занимает новую культурную среду обитания. Но Прендергаст спрашивает:
действительно ли имеет смысл <…> толковать <странствия несобственно-прямой речи> в категориях «аллопатрического видообразования»? Если это означает появление – в литературной сфере – «новых видов», тогда свидетельства действительно очень убедительные… <…> перемещающийся прием или жанр с большей вероятностью проявится как множество вариаций внутри вида, чем как серия фундаментальных видовых изменений. <…> Даже собственная формулировка Моретти колеблется: «аллопатрическое видообразование» как образование «новых видов», однако затем в скобках поспешно уточняется: «или, по крайней мере, нового формального устройства». Термины в скобках не тождественны тем, что снаружи[186].
Да, два набора терминов не тождественны, и я описываю скорее «множество вариаций в пределах вида», а не новые виды. И что? Прендергаст в данном случае путает достоверность теории с результатами отдельного исследования. Концепция Майра утверждает, что изменение в среде способствует распространению морфологических новшеств, из которых видообразование является самым значительным, но едва ли единственным. Я нашел, что изменение в среде способствовало распространению морфологических новшеств, однако новшеств менее драматичных, чем видообразование. Не должны ли мы работать над отношениями стиля и пространства вместо того, чтобы гнаться за терминологическим перфекционизмом?
Ветвление
Поставив под сомнение отдельные аспекты «Деревьев», Прендергаст заканчивает тем, что оспаривает саму предпосылку главы в целом: мысль о том, что эволюционное древо – с его типичной схемой расходящихся ветвей – предлагает хорошую модель для
