Дальнее чтение - Франко Моретти
Бойня
Позвольте начать с нескольких названий: Arabian Tales, Aylmers, Annaline, Alicia de Lacey, Albigenses, Augustus and Adelina, Albert, Adventures of a Guinea, Abbess of Valiera, Ariel, Almacks, Adventures of Seven Shillings, Abbess, Arlington, Adelaide, Aretas, Abdallah the Moor, Anne Grey, Andrew the Savoyard, Agatha, Agnes de Monsfoldt, Anastasius, Anzoletto Ladoski, Arabian Nights, Adventures of a French Sarjeant, Adventures of Bamfylde Moore Carew, A Commissioner, Avondale Priory, Abduction, Accusing Spirit, Arward the Red Chieftain, Agnes de Courcy, An Old Friend, Annals of the Parish, Alice Grey, Astrologer, An Old Family Legend, Anna, Banditt’s Bride, Bridal of Donnamore, Borderers, Beggar Girl…
Это первая страница каталога 1845 г. из абонемента библиотеки Коламбелла (Columbell) в Дерби – небольшая коллекция такого типа, который предполагал только читаемые книги. Сегодня, однако, только несколько названий из списка о чем-то нам говорят. Остальные не говорят ничего. Исчезли. Всемирная история есть всемирный суд – гласит знаменитый гегелевский афоризм. И суд литературный. Большинство книг исчезает навсегда, а «большинство» из нас упускает главное: если мы включим в сегодняшний канон британских романов XIX в. 200 названий (очень большое число), они составят всего лишь около 0,5 процента всех опубликованных тогда романов.
А что остальные 99,5 процента? Это и есть вопрос этой статьи – и более глобальной концепции литературной истории, которая сейчас складывается в работах нескольких ученых – Сильви Торель-Кайето, Кэти Трампнер и Маргарет Коэн. Разница заключается в том, что, с моей точки зрения, целью является не столько изменение сложившегося канона (открытие предшественников или альтернатив им, которые были бы восстановлены в правах), сколько коррекция того, как мы смотрим на всю литературную историю в целом – каноническую и неканоническую вместе[101].
Чтобы сделать это, я сосредоточусь на тех, кого я называю «соперниками», – современниках, которые пишут более или менее похоже на канонических авторов (в моем случае, более или менее, как Артур Конан Дойл), но не совсем так, и которые меня интересуют, потому что они (из того что я знаю про эти забытые 99 процентов) оказались огромным контингентом «великого непрочтенного», как [Маргарет] Коэн называет его. И я действительно надеюсь, как я уже сказал, предложить новое понимание литературного поля как целого[102].
Здесь, однако, есть проблема. Знание 200 романов уже само по себе трудно. А 20 тысяч? Как мы можем это сделать, что означает слово «знание» в новой ситуации? Одно можно сказать точно: оно не может означать очень пристального чтения нескольких текстов (вот она, секуляризованная теология, или «канон»!) – практики, распространившейся из веселого города Нью-Хейвена по всей области литературоведения. Более глобальная литературная история требует других навыков: выборки, статистики, работы с сериями, названиями, конкордансами, зачинами – и, возможно, также построения «деревьев», которые я обсуждаю в этой статье. Но сначала кратко о предпосылках.
Школа и рынок
Литература как бойня. А мясники на ней – сами читатели, которые читают роман A (но не B, C, D, E, F, G, H…) и так поддерживают жизнь А в следующем поколении, в то время как другие читатели могут подпитывать жизнь в следующем и так далее, пока в конечном счете А не будет канонизирован. Читатели, а не профессора создают каноны: решения ученых оказываются лишь отголоском процесса, который разворачивается принципиально вне стен «академии», они лишь неохотно проставляют штампы, не более того. Конан Дойл – идеальный случай в этом отношении: социально – сразу суперканонический, но академически – канонизированный только сто лет спустя. То же самое произошло с Сервантесом, Дефо, Остин, Бальзаком, Толстым…[103]
Пространство за пределами школы, где отбирается канон, – рынок. Читатели читают А и так поддерживают его жизнь; еще лучше, если они покупают А, побуждая его издателей допечатывать тираж, пока не подоспеет следующее поколение и т. д. Конкретный пример можно найти в отличной работе Джеймса Рэйвена о британском книгоиздании между 1750 и 1770 г.: если взглянуть на таблицу «самых популярных романистов по числу изданий в 1750–1769 гг.», то становится совершенно ясно, что взаимодействие читателей и издателей на рынке полностью сформировало канон романа XVIII в. задолго до того, как какому-нибудь профессору пришло в голову начать преподавать курс по роману: в этом списке изданий Стерн стоит на 1-м месте, Филдинг – на 2-м, Смоллетт – на 4-м, Дефо – на 5-м, Ричардсон – на 6-м, Вольтер – на 11-м, Голдсмит – на 15-м, Сервантес – 17-м и Руссо – на 19-м. Они все здесь[104].
Слепые создатели канона
Итак, канон создается рынком. Но как? Два экономических теоретика, Артур де Вани и В. Дэвид Уолс, предложили очень убедительную модель для киноиндустрии (хороший параметр сравнения для романов XVIII и XIX вв.):
Зрители фильма определяют хиты или провалы… не раскрывая уже имеющихся предпочтений, но обнаруживая то, что им нравится. Когда они смотрят кино, которое им нравится, они делают открытие и рассказывают о нем друзьям; рецензенты поступают так же. Эта информация передается другим потребителям, и спрос развивается динамически по мере того, как аудитория последовательно открывает и проявляет свои запросы. Хит создается информационным каскадом. Провалы тоже создаются информационным потоком: в этом случае каскад убивает фильм[105].
Спрос, который развивается «динамично» и «последовательно»: это означает, что «вероятность того, что клиент выбирает определенный фильм, пропорциональна доле всех предыдущих зрителей, которые выбрали этот фильм». Это цепочка [feedback loop] «возрастающей отдачи», где «прошлые успехи конвертируются в будущие», пока в конце концов «лишь 20 % фильмов не зарабатывают 80% всех кассовых сборов»[106]. 20%, 80% – какой интересный процесс. Отправная точка строго полицентрична (тысячи независимых киноманов, никаких скрытых кукловодов), а результат чрезвычайно централизован. И централизация литературного рынка точно такая же, как и для фильмов. В конце концов, именно так и образуется канон: очень мало книг занимают очень много места. Именно так устроен канон.
Поскольку больше читателей предпочитает Конан Дойла Л. Т. Миду [псевдоним Элизабет Мид Смит] и Гранту Аллену, больше читателей, скорее всего, выберут Конан Дойла и в будущем, пока он не займет 80, 90, 99,9 процентов рынка детективов XIX в. Но почему Конан Дойла выбирают в первую очередь? Почему именно его, а не других? Это мертвая зона экономической модели: событие, запускающее «информационный каскад», непознаваемо. Оно там, оно должно быть там, или
