Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер
Циники в Политбюро видели в трагическом положении известную выгоду: голод предоставлял шанс окончательно подчинить казахское население. Они рассчитывали в обстановке хаоса полностью забрать бразды правления в свои руки. Обнищавшим казахам под страхом гибели ничего не оставалось, как покориться советскому государству, его институтам и прежде всего его представителям в провинции. Путь выхода из кризиса вёл к зависимости. Конец голода должен был означать советизацию степи.
Постановления и решения
Если попытаться датировать момент, когда голод в Казахстане начал отступать, выбор падает на 17 сентября 1932 г.[1157] В этот день Политбюро в Москве приняло постановление «О сельском хозяйстве и, в частности, животноводстве Казахстана»[1158]. О чём же в этом постановлении говорилось? Сперва о том, что оседание проходит успешно: уже половину всех посевных площадей республики обрабатывают казахи. Теперь населению нужно строить посёлки «европейского типа», причём в основном из «местных материалов». В будущем при образовании колхозов не следует сводить в один колхоз разные роды. Далее постановление выделяло кочевым и полукочевым районам около 40 тыс. тонн продовольственной и семенной ссуды. Кроме того, эти районы на 2 года освобождались от хлебо- и мясозаготовок, а также от всех налогов. Доминировавшая раньше форма коллективного хозяйства — артель — заменялась более свободным «товариществом по совместной обработке земли» (ТОЗ)[1159]. В районах, считающихся «хозяйственно оседлыми», каждое хозяйство получило позволение держать для индивидуального пользования 2–3 коров, 10–20 голов баранов и молодняка, столько же свиней. Наконец, особое значение имел пункт, касающийся скотоводства в кочевых районах: Политбюро «в виде исключения» разрешило каждому казахскому хозяйству иметь в личной собственности до 100 овец, 8–10 коров, 3–5 верблюдов и до 10 лошадей. Тем самым постановление знаменовало отход от прежней политики поголовного обобществления скота. Возможность личного владения скотом и смягчение налогового бремени помогли сотням тысяч людей избежать голодной смерти, а в среднесрочной перспективе эти уступки существенно способствовали восстановлению поголовья скота.
При всём своём значении, вышеупомянутое постановление не стояло наособицу. Оно входило в целый ряд других распоряжений, которыми сталинское руководство реагировало на свирепствующий голод и очевидную неспособность колхозов обеспечить страну продовольствием. Принимаемые меры не означали отказа от приоритета снабжения городов, промышленности и армии по сравнению с нуждами сельского населения. Но они до известной степени учитывали реальную обстановку в сёлах и колхозах. Прежде всего речь шла о корректировании дисфункциональной системы заготовок. Теперь каждому колхознику давалось индивидуальное задание по сдаче определённой продукции — мяса, хлеба, молока. В результате с начала 1933 г. личные приусадебные участки крестьян или стада скотоводов стали релевантными экономическими единицами. Колхозники должны быть «зажиточными», провозглашалось ныне. Государство поощряло личное производство продовольствия и оказывало определённую помощь в приобретении скота. Если крестьяне смогут кормиться за счёт личного хозяйства, рассчитывали плановики, больше колхозной продукции попадёт на рынок[1160]. В течение нескольких десятилетий личные участки и скот давали колхозникам основные средства к существованию[1161].
Говоря о бесспорных послаблениях, сделанных сталинским руководством советским колхозникам ещё во время голода, некоторые историки задаются вопросом, не следует ли их расценивать как «отступление» государства, рождённое сознанием, что прежние методы привели к катастрофе[1162]. Другие авторы, напротив, видят здесь не усвоенный урок, а в лучшем случае тактические уступки большевиков крестьянам. В пользу второй версии свидетельствует одновременное принятие суровых законов об охране «социалистической собственности». В частности, печально знаменитый августовский «закон о колосках» 1932 г., предусматривавший за хищение самого ничтожного количества зерна драконовские наказания — от 10 лет лишения свободы до смертной казни, применялся со всей строгостью[1163]. Все эти меры усиливали нажим на единоличные хозяйства, которые теперь несли ответственность за сохранность скота, прежде лежавшую на коллективе. Большевики рассчитывали, что такой шаг позволит быстрее восстановить поголовье, — и, как оказалось, не ошиблись. Следует упомянуть ещё и о создании в начале 1933 г. так называемых политических отделов при машинно-тракторных станциях (МТС), чья функция прежде всего состояла в том, чтобы следить за колхозами и карать их за нарушения. Подчинённые напрямую ЦК, политотделы МТС действовали в районах в качестве «руки центра», независимо от местных сетей и партийных структур[1164].
Новые концепции требовали новых лиц. Многое с самого начала говорило о том, что Голощёкин, который, как никто другой, ассоциировался с кампанией перевода на оседлость и её ужасающими последствиями, на своей должности не удержится. Даже его вернейшие сподвижники предпринимали осторожные попытки отойти в сторонку. Первым в августе 1932 г. рискнул играть в открытую Исаев, критикуя всемогущего Филиппа в подробном письме Сталину и сваливая на него основную ответственность за случившееся фиаско: «Лично я думаю, что т. Голощёкин, проделавший огромную работу в Казахстане… не будет иметь необходимой силы для решительного поворота на основе суровой критики ошибок и Крайкома, и своих собственных»[1165]. Сам «степной царёк» сохранял невозмутимость. В декабре 1932 г. он в очередной раз отстаивал перед делегатами пленума крайкома свою твёрдую линию[1166], однако немного позже вынужден был покинуть пост. В конце 1933 г. произошла «смена караула»: Голощёкина заменили армянином Л.И. Мирзояном[1167]. Снятие первого секретаря крайкома сопровождалось шумной пропагандистской кампанией против него и «старого руководства». С января по июнь 1933 г. казахские газеты и журналы печатали несчетное количество статей, в которых довольно прямо говорилось о масштабах катастрофы и вина за такую ситуацию, в соответствии с новой линией партии, возлагалась на товарищей из голощёкинского окружения[1168]. Первый секретарь, заявил Исаев, не знал, что происходит в деревне, потому что ни разу не побывал ни в одном ауле, чтобы увидеть всё своими глазами[1169]. Критикуемый пытался защищаться и, обращаясь к Сталину, энергично протестовал против подобной «клеветы»[1170]. Роль Голощёкина в «социалистическом строительстве» Казахстана ему припомнили и после его ареста в 1939 г. Но даже тогда Голощёкин не желал понимать, что его преемникам нужен был козёл отпущения для легитимации своей политики, и пенял на «баев и буржуазных националистов»[1171].
Перед Мирзояном, когда он прибыл в Казахстан, стояла титаническая задача. Он должен был стабилизировать висевшее на волоске сельское хозяйство республики, решить проблему беженцев
