Королева моды: Нерассказанная история Марии-Антуанетты - Сильви Ле Бра-Шово
Мадемуазель Бертен против мадам Помпей
В 1782 году оборот у мадемуазель Бертен составил 72 346 ливров, у мадам Помпей – 17 587 ливров.
В 1785-м у мадемуазель Бертен – 87 597 ливров, у мадам Помпей – 25 527 ливров.
В 1787-м у мадемуазель Бертен – 60 225 ливров, у мадам Помпей – 25 248 ливров.
В 1790-м у мадемуазель Бертен – 47 735 ливров, у мадам Помпей – 10 208 ливров.
С 1782 года за гардеробом следила мадемуазель Ларсонье. В 1786-м она стала крестной матерью дочери мадам Элофф. Девочку крестили в Версале, в мае [40], когда реформа службы шла полным ходом. Можно ли на этом основании предположить наличие «конфликта интересов»? И да и нет, поскольку переплетение отношений – зачастую семейных – между дворцом и городом было нормой. В Версале злоупотребления были институционализированы на протяжении десятилетий. Людовик XV это прекрасно понимал, однажды признавшись своему министру Шуазёлю: «Воровство среди моей свиты огромно; но его невозможно прекратить… пусть остается этот неисправимый порок» [41]. Были затронуты все службы: конюшни, охотничий двор, ответственные за освещение и провизию… Даже самые низшие слуги пользовались натуральными льготами. Например, слуги, отвечавшие за освещение покоев королевы, получали ежегодный бюджет, сопоставимый с затратами на одежду. Право на белые и желтые свечи, закрепленное за слугами и горничными, приносило особенно высокие доходы, поскольку пчелиный воск был роскошью по сравнению с животными жирами, из которого обычно изготавливали свечи. Еда, которую не употребили семьи короля и принцев, ежедневно в огромном количестве оказывалась на городских рынках, принося доход слугам, отвечавшим за стол. Обильные ночные перекусы, так и не тронутые, перепродавались на следующий день камердинерами. Даже льняные салфетки (аналог современной туалетной бумаги) после стирки продавались через уполномоченных «по делам Его Величества», а зола из каминов перерабатывалась для изготовления мыла и других продуктов.
Такой порядок вещей никого не побуждал к экономии. На всех уровнях социальной лестницы стремились извлечь наибольшую выгоду, и траты были невообразимыми. Версаль представлял собой бездонную яму, из которой невозможно было выбраться без радикального пересмотра всей системы. Однако финансы государства не позволяли этого, поскольку упрощение сложной структуры должностей и наследственных обязанностей требовало бы щедрых компенсаций их владельцам, а также понадобилось бы определить пенсии слугам, часто трудившимся из поколения в поколение. Отказ от натуральных привилегий повлек бы повышение жалований и выплату компенсаций. Таким образом, ни один «королевский чиновник» не собирался поступиться своими интересами. Если в 1780 году под управлением Неккера удалось упразднить более 400 должностей в королевской свите, то затем Война за независимость США окончательно исчерпала бюджет. От могущественных вельмож до самых скромных все продолжали черпать из неиссякаемого источника, который казался вечным.
Что могла сделать Мария-Антуанетта, кроме как закрывать на это глаза? Ее осаждали просьбами разного рода [42], которые не решались адресовать самому королю, – кто за мужа, кто за сына, кто за слугу, – и королева, одновременно щедрая и искавшая покоя, подписывала финансовые распоряжения, даже не читая их [43]. В Трианоне, где она находилась вдали от жадного двора, Мария-Антуанетта наслаждалась иллюзией спокойной личной жизни. Однако эта ловушка быстро захлопнулась, и она оказалась под давлением алчных фаворитов, чью неблагодарность она не смогла заранее предугадать. В 1787 году, когда Мария-Антуанетта стала вмешиваться в государственные дела, пока Людовик XVI был не «в состоянии», как она писала, было решено сократить расходы на освещение ее покоев. В результате затраты сократились более чем вдвое, несмотря на компенсации, выплаченные работникам за потерянные доходы. Однако уже через год, под давлением камеристок, жаловавшихся на финансовые потери, старый порядок был восстановлен, что, разумеется, мадам Кампан предпочла не упоминать в своих мемуарах. В 1788 году Людовик XVI, вопреки протестам клана Полиньяк, который открывал список сокращений, решил упразднить множество ненужных должностей в свите своей непопулярной супруги, которую уже тогда обвиняли во всех бедах. Это было несправедливо, но удобно: знать и народ обрушили критику на королеву, избегая упреков в адрес короля, которого пока щадили. «Это была настоящая волна ненависти к ней» [44]. Королева, которая презирала придворный этикет, которую порицали и за пышные наряды, и за минималистичные платья, к тому же австриячка, была виновна во всем. Именно теперь рекомендации Марии Терезии, предостерегавшей свою дочь от излишней дружбы, расточительности и неумеренности в туалетах, приобрели смысл. «Король известен своей умеренностью, и вся вина ляжет на вас», – писала она в 1776 году [45].
8 Быть или казаться: парадокс Марии-Антуанетты
Заняв самый блестящий трон во вселенной, она не любила ни пышности, ни великолепия и с юных лет тяготела к уединенной жизни в тесному кругу близких.
Мемуары Александра де Тийи
Между двором и садами
При Старом порядке версальская роскошь была не прихотью монархов, а обязательством, которое подчинялось этикету, установленному Людовиком XIV в прошлом столетии. Короли и их семьи обязаны были величественно являться перед публикой – местными жителями, провинциалами и иностранными туристами, ни за что не упускавшими возможность увидеть столь присущие французам представления. Разношерстная толпа могла свободно входить в Версальский дворец – требовалось лишь прилично выглядеть. Хотя внутренние кабинеты оставались частными, в определенные часы большие покои открывались для посещения – так было заведено со времен «короля-солнца». По словам очевидцев, королевский кортеж, направляющийся на мессу через Большую галерею, производил невероятное впечатление, и даже те иностранцы, которые не особенно отличались симпатиями ко всему французскому, признавали его великолепие. Король и королева выступали главными действующими лицами этого обязательного спектакля, кульминация которого разыгрывалась по дороге на мессу каждое воскресенье. В переполненной галерее королевская чета шла рядом, их сопровождали члены семьи и батальоны дам, выстроенные по рангу. Самые модные из них старались держаться ближе к краям процессии, чтобы привлечь внимание.
Один английский путешественник был поражен «красотой Марии-Антуанетты, грацией ее фигуры и ее очаровательной улыбкой», тогда как Людовик XVI показался ему «серьезным и меланхоличным» [1]. Безразличный к своему внешнему виду, король полагался на выбор своего камердинера, но при этом производил впечатление благодаря «самым красивым тканям и дорогим вышивкам шелком, золотом или пайетками» или, следуя моде, «бархатному фраку, полностью покрытому крошечными блестками, что делало его ослепительным» [2]. Мария-Антуанетта, превращая навязанное показное служение в личное представление, появлялась в необыкновенных нарядах не только из долга, но и ради собственного удовольствия. София фон Ларош, посетившая Версаль в 1785 году, видела, как королевский кортеж направлялся на мессу, и оставила такое описание: «Затем появились пажи, гайдуки, камергеры, шествовавшие впереди, за ними с царственной осанкой и походкой шла Королева в белом платье на панье и с белым плюмажем на прекрасной голове, шлейф нес паж».
Две сестры ее мужа, мадам Аделаида и мадам Виктория, а также мадам Елизавета сопровождали ее, также облаченные в белое. Остальные дамы, в черных платьях, со стальными украшениями, очень модными в периоды траура, создавали резкий контраст с красными нарядами пажей, украшенными золотыми галунами, и расшитыми серебром венгерками гайдуков. Эти лакеи высокого роста пользовались популярностью в немецких землях. При дворе Мария-Антуанетта рассчитывала на внешний эффект своего гардероба, а в садах отдавала предпочтение модным тенденциям. Согласно различным источникам, примерно в 1779 году, вскоре после рождения первенца, завершив обязательные церемониальные выходы, блистательная королева, которой едва исполнилось 25 лет,
