Очерки культурной истории обуви в России - Мария Терехова
Две рабочие девушки подобрали выброшенную из магазина Вейса пару бронзовых туфель. Боже, как они их рассматривали! Как любовались каждой «строчкой». Мечта жизни! Словно кусок от сердца они оторвали. Бросили туфли на землю и начали топтать. Уж очень было соблазнительно! (Дорошевич 1917: 8–9).
В мае 1916 года московский историк, академик Михаил Богословский записал в дневнике:
Утро ознаменовалось большим и радостным событием: я, наконец, купил себе новую обувь — штиблеты за 22 р. 80 к. (прежде за такие платил 8–10 руб.) и большие сапоги для деревни за 22 р. (прежде цена им была 10 р.) Но хорошо, что нашел в магазине Офицерского общества. Повсюду только и разговоров о том, что обуви нигде нет. Прямо хоть поставь ее на стол под стекло, да и любуйся как редкостью (Богословский 1916).
К 1917 году ситуация с гражданской обувью стала отчаянной. Начался «обувной голод». В условиях военного времени вынужденные перемены в образе жизни множества женщин привели к резкому повышению спроса на удобную, надежную обувь, которую можно было носить в течение всего дня. Нельзя сказать, что с началом Первой мировой обувная мода радикально изменилась. Самой востребованной женской моделью по-прежнему оставались ботинки на шнуровке, при этом менее практичная обувь на пуговицах стала терять популярность. Менялись детали: носок расширялся, каблук стал ниже и устойчивее — в каталогах того времени его так и называли: «военный каблук». Появилась и «военная шнуровка»: в целях экономии кожевенного сырья берцы ботинок делали матерчатыми, и на них нашивались кожаные полоски, которые держали форму (Обувь XX века 2009: 43–44). Вследствие дефицита кожевенного сырья распространение получила резиновая подошва.
Портрет девушки в белых парусиновых туфлях на каблуке. Петроград, 1916. Из личного архива М. Тереховой
Еще в начале 1910-х годов дамские наряды часто достигали пола, но в 1914 году подол стал заметно короче, а с 1915-го — и шире. Такой фасон, отличавшийся очевидным удобством в повседневной носке, к тому же способствовал росту популярности обуви с пряжками: теперь они не грозили порвать платье. Журнал «Вестник моды» в 1914 году сообщал: «Модные туфли разнообразны до бесконечности. Никогда еще они не были так разнообразны», — и демонстрировал подборку фасонов, среди которых доминировали туфли с пряжками (Вестник моды 1914: 286–288). Корреспондентка «Модного света», в свою очередь, обращала внимание читательниц на «большую роль, которую будет играть наша обувь при теперешней моде коротких юбок. <…> Уже теперь мы видим прелестную обувь, настолько же элегантную, насколько удобную благодаря круглым носкам. Очень красивы сапоги с черными лакированными носками и белыми голенищами; открытые туфельки отделаны пряжками из темного серебра» (Письмо из Парижа 1915: 7–8). Сохраняли популярность ботинки фасона «балморал», особенно из кожи двух контрастных цветов.
Модные журналы — бастионы красоты и «элегантной жизни» — держались до последнего, но и они все чаще публиковали «практические советы в области экономии». «Предлагаем нашим читательницам несколько полезных советов, как сохранить обувь, цена которой в настоящее время чувствительно бьет по карману всякого, кто не обладает большими средствами», — писал о насущной проблеме в августе 1918 года «Вестник моды», стараясь все же подбирать деликатные формулировки (Вестник моды 1918: 54). Осенью журнал закрылся.
В годы Гражданской войны кожевенно-обувная отрасль лежала в руинах. Единичные уцелевшие производства работали на нужды армии: крупнейшая в стране фабрика «Скороход» функционировала, хотя и с неоднократными остановками. Она выпускала в основном солдатские сапоги. Обувщики работали в условиях острого дефицита сырья, перебоев с электричеством, износа техники и нехватки рабочих рук.
Обувной голод среди гражданского населения достиг не просто критического, а катастрофического уровня. В условиях военной разрухи пара крепких ботинок становилась «твердой валютой», которую, в отличие от стремительно обесценивающихся бумажных денег, можно было обменять практически на что угодно. Отчаянная нехватка одежды и обуви усугублялась государственной практикой нормированного распределения: конфискацией вещей у «нетрудовых элементов» с последующим их перераспределением в пользу «трудовых». Пролетариат и люди, приближенные к большевистской номенклатуре, могли получить вещи со складов по специальным ордерам. Доступ к фонду реквизированной одежды и обуви для кого-то становился способом обогащения, а для кого-то — вопросом выживания, поскольку получить вещи иным способом было крайне сложно. Илья Эренбург вспоминал, как в 1920 году по ордеру со склада «раздобыл себе одежду», причем получить ордер ему помогла записка «от уполномоченного лица» с лаконичным текстом: «Одеть т. Эренбурга» (Эренбург 2005: 357–358).
Характерной приметой времени стали вещевые пайки и выдача зарплаты в натуральном виде — зачастую одеждой и обувью. Повсеместно распространилась практика переделки одежды из старых вещей и пошива из подручных материалов: по словам очевидцев, «с мануфактурой тогда дело было плохо, из сафьяновой обивки с какой-нибудь кушетки из будуара могли получиться отличные шаровары, а шелковой занавески или плюшевой скатерти вполне хватило бы на выходное платье» (цит. по: Конивец 2014: 172–173). Но теплые ботинки своими руками сшить сложно, и поэтому проблема обуви стояла особенно остро.
Многим приходилось выживать с помощью толкучек (или барахолок) — стихийных рынков, на которых шла торговля и происходил натуральный обмен. Эти рынки, с огромным скоплением людей и обилием вещей, представляли собой миниатюрную модель общества, в которой наглядно проявлялась перевернутая с ног на голову социальная структура: вчерашние привилегированные классы, оказавшись вдруг «бывшими людьми», выменивали остатки имущества на продукты и предметы первой необходимости, к которым, безусловно, относилась крепкая обувь. Современники оставили множество красочных описаний толкучек как подлинной приметы времени, ключевого хронотопа послереволюционных лет. Особенно сильное впечатление это зрелище производило на иностранцев, чья оптика внешнего наблюдателя остраняла происходящее, переводя его из повседневного регистра в трагиэпический. Английский публицист Артур Рэнсом так описал облик повстречавшейся ему бывшей аристократки:
Я видел одну молодую женщину в хорошо сохранившемся, по всей очевидности, дорогом меховом пальто, а под ним у нее виднелись соломенные туфли с полотняными оборками (цит. по: Петроград на переломе эпох 2000: 68).
